— Ты чего? — поинтересовался Бен, видя, что Ник молча смотрит на упаковку. — Ты же ванильное любишь вроде?!
— Да, — очнулся Ник. Подумал: «Говорить — не говорить?», и все-таки сказал: — Просто такое же мороженое... Нэнси принесла, когда впервые ко мне в гости пришла. — Пожал плечами, словно извиняясь за слабость.
Если Бен и удивился, что Ник вдруг заговорил об этом сейчас, то ничем не показал удивления, только спросил, медленно и задумчиво — словно бы даже не спрашивая, а просто размышляя вслух:
— Интересно, где она сейчас?
— В Денвере. — Ник взглянул на сидевшего в углу дивана игрушечного черно-белого пса, вздохнул и повторил: — Она — в Денвере. Работает на телестудии.
— Замужем?
Он молча покачал головой.
— А чего ты вдруг вспомнил? Она что, о себе знать как-то дала?
— Да нет. Сегодня Данвуда случайно встретил, и он ей приветы начал передавать — вот и... Ладно, давай мороженое есть.
Больше они о Нэнси не говорили, да и вообще почти ни о чем — так, о мелочах. Через некоторое время Бен, позевывая, сказал:
— Ну ты как хочешь — а я спать пошел...
А Ник остался — с черно-белой игрушкой, со стаканом бурбона — и с воспоминаниями, которые он впервые за эти годы не пытался прогнать. Потом оставил стакан, прошел в комнату Нэнси и лег на ее кровать, уставившись в темноту.
Он никогда раньше не лежал в ее постели — приходила всегда она... Приходила, и ложилась рядом, и прижималась к его безжизненному телу, ни разу не показав, что ей что-то не так или неприятно.
И целовала его, и обводила тонкими пальцами брови, разглаживая их, и говорила: «Ты красиивый...» И смеялась...
И ушла — внезапно, из этой самой комнаты, захватив с собой только один чемодан... «Она так обрадовалась...»
Так почему же она ушла — если хотела ребенка? Почему — если так обрадовалась, что он может ей его дать? Он бы понял, если бы Данвуд сказал, что нет, ребенка быть не может — такое известие действительно могло подтолкнуть женщину к уходу. Но все же было как раз наоборот! Так почему, черт возьми?!
Тогда он принял ее уход как должное, чуть ли не с облегчением, с какой-то подсознательной злорадной мыслью: «Ну вот, я же говорил — все правильно, не может нормальная здоровая женщина хотеть жить с калекой!»
А теперь, спустя три с лишним года, Ник словно со стороны смотрел на угрюмого, нетерпимого и вспыльчивого, отгородившегося от всего мира стеной жалости к самому себе и самоуничижения человека — ведь, чего греха таить, он был именно таким!
И спрашивал у себя самого: «Как вообще вышло, что они оказались вместе — такие разные и, казалось бы, совершенно не подходившие друг другу?»
Какой была та женщина, которая, когда Ник меньше всего этого ожидал, согласилась стать его женой?
Он помнил, как ловко лежала в ладони ее грудь и как напрягался сосок, стоило провести по нему пальцем. И ощущение нежной кожи под рукой, и как Нэнси любила, когда он целовал ее за ухом или ласкал языком эту маленькую теплую раковинку, и как от нее пахло свежескошенной травой — он помнил это все. И голос, высокий и звонкий, похожий на голос мальчишки-подростка, он тоже помнил...
Но какой она была? Что видела во сне, чего боялась, что читала по вечерам, о чем мечтала?.. Хотя, о чем мечтала, он знал — стать режиссером... А какой цвет любила? Кажется, зеленый...
И наконец — почему вышла за него замуж?! Почему?! Потому что он пообещал решить ее проблемы? Из-за денег? А потом ушла, прихватив с собой только один чемодан... Ушла в тот самый день, когда узнала, что у них может быть ребенок... Почему?
«Она так обрадовалась...»
Вспомнилась сказанная Нэнси фраза: «Мне всегда казалось, что если любишь — значит, хочешь родить от этого человека детей и прожить вместе с ним всю жизнь...» Но она никогда не говорила, что любит его, — а у женщин обычно подобные признания срываются с губ чуть ли не каждый день, сами собой...
Так что же произошло в тот день? Она ушла — потому что хотела уйти? Потому что тот парень, тот «друг» из Калифорнии, звал ее к себе и достаточно было ничтожного толчка, чтобы она нашла оправдание своему давно предрешенному поступку? Или в тот день еще ничего решено не было? И все решилось позже — тогда, когда она сидела и смотрела на так и не зазвонивший телефон?
И эта их высосанная из пальца ссора... Не столкнулись ли в тот вечер, с одной стороны, его вспыльчивость, упрямство и больное самолюбие, а с другой — копившаяся годами ненависть к разрушившей ее жизнь матери и болезненная, застилающая глаза ревность, заставившая Нэнси сразу, безоговорочно, поверить в худшее?