За этой дверью всего лишь кондитерская, но это, скорее всего, одно из моих последних воспоминаний, и, заходя, я чувствую щемящее, тревожное чувство, словно совершается нечто непонятное, но очень важное. Иржи взяли одним из первых. Он писал слишком хорошие стихи и статьи. Он никогда не знал ни страха, ни подлости. Бедный Иржи. Я хорошо понимаю, что даже если он еще жив, тюрьма быстро убьет его. Подхожу к витрине с пирожными и снова вспоминаю: «Никто не знает, что и как может оказаться ключом, но дверь откроется для любого, угадавшего секрет.» Ох, сумасшедший Иржи…
В магазинчике тепло и уютно. Я бездумно разглядываю кружевные скатерти на низких круглых столиках у окна, горшочки с фиалками на подоконнике, матовое стекло плафонов. На витрине, кроме масляно блестящих корзиночек и эклеров, странные пирожные: на вафельной пластинке маленькая избушка, искусно сложенная из брусочков песочного печенья, покрытых кремом и сухарной крошкой. Перед избушкой — лужица зеленого крема, через которую переброшен мостик, тоже из печенья. Очень необычные пирожные, штучной работы, и мое внимание невольно задерживается на них. А подняв голову, я холодею, встречая взгляд продавщицы, немолодой женщины в белоснежных, туго накрахмаленных чепце и переднике. Эти глаза не могут принадлежать человеку: они бездонно-темные и затягивают как омут. Я едва не теряю сознание, глядя в них.
Сухим, абсолютно безжизненным голосом она произносит:
— Вам, кажется, понравилась наша избушка.
И тут я с пугающей ясностью понимаю: вот же она, дверь… Это знание приходит само по себе, абсурдное, но не подлежащее сомнению, и я точно знаю, что делать дальше, ничего, впрочем, не понимая. Мои губы сами по себе произносят:
— В пруду не хватает лягушек.
— Они есть, — тем же мертвым голосом возражает продавщица. — Купите и взгляните сами.
Я лезу в карман и выгребаю все, что там лежало — семь одинаковых блестящих монеток. Так. Эклер стоит две… На ценнике перед избушкой — цифра пять. И мне больше не нужны деньги…
— Один эклер и избушку, пожалуйста, — шевелятся мои губы.
В этот момент меня трогают за плечо. Воздух вокруг сгущается, как сироп, и я медленно поворачиваюсь. Передо мной Альберт — я помню его у по сходкам у Иржи — яркий, шумный бородач с глубоким баритоном. Журналист, кажется… Бледен, глаза испуганные.
— Они уже здесь, — шепчет он. — Беги. Пришли за тобой.
Я с трудом понимаю, что он говорит, потом улыбаюсь ему так же механически, как мне — продавщица.
— Именно это я и делаю. Сейчас меня здесь не будет.
В глазах Альберта немой вопрос. Я вдруг обнаруживаю, что держу пирожное в руках и совершенно не управляю тем, что делаю. Мертвенно улыбаюсь продавщице, и она оскаливается в ответ.
— Посмотри, какая прелесть, — говорю я еще сильнее побледневшему Альберту чужим скрипучим голосом. — Попробуй. И ты тоже уйдешь отсюда.
Альберт отшатывается. Я подношу избушку к глазам и вглядываюсь в тусклые леденцовые окна. Они, как глаза продавщицы, начинают расти, затягивать меня. Все вокруг темнеет, сливается в неясные пятна и кружится, кружится, кружится…
А потом я вижу ветхую, покосившуюся избу с провалами черных слепых окон, перекошенной дверью и потрескавшимися бревнами, заросшими противным серо-зеленым мхом. Оборачиваюсь. За моей спиной топкое даже на вид болото, покрытое липкой ряской. Через него перекинут полуразвалившийся мостик из гнилых, позеленевших, скользких бревен, с покоробленными, когда-то резными перилами. Я делаю шаг от избы. Передо мной, прямо из травы, вырастает тропинка, и я иду по ней. Иду, как я откуда-то знаю, к городу, оставляя за спиной громкое ехидное кваканье лягушек.
Какой этот город? Странный. Узкие извилистые улицы, старинные и просто старые дома. Кружевные кованые фонари на высоких ножках бросают на каменную мостовую тусклые желтые пятна. По ночам никто не выходит из домов наружу — боятся монстров. Я их еще не видел. Так же, как и раньше, я просто знаю. Знаю, что монстры живут за рекой, а сюда наведываются по ночам. Знаю, что появились они недавно, почти неуязвимы и убивают, почему-то, не всех. Говорят, что жертва сама идет им навстречу как завороженная.