Спускаясь в лифте, он погладил карту-ключ, простой кусок картона с небольшой цифрой на нем. Он много раз останавливался в одном и том же номере, но, опять же, всегда с ней, и эта мысль снова напомнила, как ему одиноко без нее. Он не хотел проводить этот день, первую годовщину их брака после ее смерти, в их общем доме. Он хотел сделать все так, как они всегда делали вместе, почтить ее память таким образом, поэтому позвонил и забронировал номер. И, словно нарочно, ему дали номер на двоих, в котором они уже останавливались.
После недолгой войны с электронным ключом — чем, интересно, им не угодили металлические ключи, размышлял он, для чего было менять их на пластик? — он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Все было чистым и аккуратным, совершенно анонимным, но не чужим. Ему всегда нравились номера в отелях, нравилось расставлять предметы личной гигиены, класть на тумбочку у кровати свою книгу, оставлять на коврике свои тапочки.
В углу у окна стояло мягкое кресло. Он опустился в него и закрыл глаза. Кровать манила, но он боялся, что если ляжет, то больше не сможет подняться. Путешествие измотало его. Впервые после ее смерти он путешествовал на самолете и успел забыть, как это утомляет. Он был слишком стар, чтобы с ностальгией вспоминать времена, когда все было иначе, когда путешествие давалось легче и несло в себе элемент восхищения полетом. В полете еду разносили в картонных коробках, и все, что он ел и пил, приобретало вкус бумаги и пластика. Он жил в мире, состоящем из заменимых вещей: стаканов, тарелок, браков, людей.
Ему показалось, что он ненадолго заснул, потому что, когда открыл глаза, свет изменился, а во рту было кисло. Он посмотрел на часы и удивился тому, что прошел целый час. В комнате он заметил сумку, возможно принесенную коридорным, пока он спал. Сумка была чужой.
Он шепотом выругал коридорного. Неужели так сложно разобраться с багажом? Когда он вселялся, в лобби было не так уж много людей. Он поднялся на ноги и подошел к сумке. Красный саквояж стоял возле шкафа. Вполне возможно, что он просто не заметил чужой вещи, когда вошел в комнату. Он слишком устал от перелета. Он рассмотрел саквояж. Замочек был закрыт, вокруг ручки повязан зеленый шарф: наверное, чтобы отличить его от других похожих саквояжей в аэропорту. Бирки с именем не было, зато болтался обрывок, на котором раньше висел ярлык из аэропорта. Он посмотрел в корзину для мусора, но та была пуста, а узнать владельца без бирки было невозможно.
Телефон в ванной был ближе, чем тот, что у кровати, и он решил позвонить администратору оттуда. Но замер и снова посмотрел на саквояж. И ощутил внезапный укол страха: это был большой отель в большом американском городе, и вещи могли оставить намеренно. Он мог внезапно оказаться в эпицентре взрыва, устроенного террористом, и вдруг увидел себя не взрывающимся, а рассыпающимся на части, как упавшая на каменный пол китайская статуэтка. Осколки разметало бы по комнате: кусочек щеки, глаз, все еще моргающий из своего куска. Горе сделало его хрупким, все его существо пошло трещинами.
А бомбы до сих пор делают с часовыми механизмами? Он не знал. Наверное, старомодные террористы могли бы сделать такую. Как и он, доверяющий старому механическому будильнику разбудить себя перед полетом (он очень боялся удара током от новомодных часов), терпеливо заводящий его маленьким ключом в надежде, что престарелый механизм не подведет.
Он осторожно подошел к сумке, прижался к ней ухом и прислушался, задержав дыхание, чтобы не заглушить звуков своими хрипами. Ничего не услышал и почувствовал себя дураком. Просто забытая сумка, ничего более. Он позвонит администратору, и ее заберут.
Он шагнул в ванную, щелкнул выключателем и остановился, не донеся руку до телефона. Над раковиной были аккуратно расставлены туалетные принадлежности, лежала расческа, гребень и небольшая косметичка. Увлажняющие кремы и помада, бутылочка шампуня с ароматом зеленого яблока и бальзам с жожоба. На расческе остались длинные светлые волосы. Он отлично видел их с того места, где стоял.
Его поселили в занятый номер, в номер, где временно жила женщина. Он разозлился, частично на себя, частично на нее. Как бы она отреагировала, застав старика, уснувшего в кресле у ее кровати? Закричала бы? Он подумал о том, что шок от внезапного женского крика вполне мог довести его до инфаркта, и мимолетно порадовался тому, что этого не произошло.
Мысленно составляя тираду для клерка, он услышал, как открывается дверь, впуская в номер женщину. Она была одета в красную шляпу и коричневого цвета пальто, которые небрежно сбросила на кровать рядом с двумя пакетами из магазинов, названия которых были ему незнакомы. Она стояла к нему спиной, и он видел светлые волосы, завязанные на затылке в свободный хвост с кожаной заколкой. Под пальто оказались лимонный свитер и белая юбка. На длинных загорелых ногах были коричневые сандалии.
А потом женщина повернулась и посмотрела прямо на него. Он не двинулся. Попытался шевельнуть губами, назвал ее по имени, но она его не услышала.
Нет, — подумал он, — это невозможно. Этого не может быть.
Это была она и в то же время не она.
Он видел лицо женщины, и это не было лицо той, что умерла почти год назад, оплывшее и покрытое морщинами, истощенное возрастом и болезнью, которая ее забрала, — и тело той было маленьким, почти детским, она словно усохла в последние месяцы. Он смотрел на лицо, каким оно было давным-давно. В лицо своей жены, каким оно было в молодости, еще до рождения детей. Это была его жена и молодая женщина — тридцати лет, не более, — одновременно. Он наблюдал за ней, восхищаясь ее красотой. Он всегда любил ее и всегда считал красавицей, даже в самом конце, но фотографии и воспоминания не могли передать всего очарования девушки, однажды и навсегда пленившей его сердце.
Она шагнула к нему. Он снова назвал ее по имени, но ответа не услышал. Она вошла в ванную, и он отступил с дороги, в странном танце пробираясь мимо нее в комнату, оставляя ее внутри. А потом дверь закрылась, и он услышал шелест снимаемой одежды. И отошел, чтобы дать ей возможность уединиться, что-то напевая про себя, чтобы отвлечься от изумления. Возможно, когда он заснул, мир снова изменился, и на этот раз он совершенно Не знал, что теперь делать.
Прошла пара минут, зашумела вода в унитазе, и женщина снова вышла, мурлыча себе под нос ту же мелодию, старую песню шестидесятых, которую они оба любили. Она не видит меня, — подумал он. — Она не может меня видеть, но, похоже, слышит. Она не ответила, когда он назвал ее по имени, но пела ту же песню, что и он. Это могло быть простым совпадением. В конце концов, у всех есть любимые ритмы, и неудивительно, что она напевала свой, оставшись одна. Он никогда не видел, как она ведет себя в одиночестве. Несколько раз ему удавалось некоторое время оставаться незамеченным, и тогда он наблюдал, как она двигается и что-то мурлычет, но такие моменты всегда были краткими, а заканчивались, как правило, тем, что она его замечала, и тут же оба понимали, что им есть о чем поговорить. Но насколько важны были эти их разговоры? После ее смерти он отдал бы десятки, сотни, тысячи таких разговоров за еще одну минуту с ней. Это было прозрением. Но оно пришло слишком поздно.
Он покачал головой. Все это не важно. Сейчас имело значение только то, что он смотрит на свою жену, какой она была до их знакомства. Мысленно он перебирал варианты: это мог быть сон, или лунатизм, или галлюцинация от усталости и перелета.
Но он чувствовал ее запах, когда она прошла мимо, он слышал, как она пела, и видел отпечатки ее ног на ковре, которые исчезали, когда густой ворс поднимался.