— Ладно…. Иди вперед, за дверь, и ничему не удивляйся. То, что увидишь или услышишь там, не должен узнать никто и никогда. Мне ты тоже не должен говорить, и даже на исповеди это останется тайной. Да, и вот что — внутри ты должен снять маску. Ну, иди, сирота липовый!
Напутствуемый таким необычным образом, через секунду я уже задвигал за собой дверь. Передо мной, в небольшой комнате с огромным окном наружу купола, за простым столом с противоположной от меня стороны сидел темноволосый мужчина, коротко стриженый, ниже среднего роста, лет тридцати стандарта. Я стянул со своего лица повязку. Он не отрываясь смотрел на меня, а темные глаза его подернулись какой-то пеленой, как только я появился в комнате. Сначала мне показалось не слишком удобным находиться под столь пристальным вниманием, но по прошествии нескольких минут, когда мое внимание полностью захватила картина за окном, неловкость прошла, и мне стало все равно. За окном уже видно было не только глубокое далекое небо с облаками, но и иссиня-черную гряду скал, плотную прилегающую к куполу с одной стороны, и теряющуюся за невероятно далеким, чудовищно далеким горизонтом. А что ожидать от гиганта, стоящего на глиняных ногах, ядро которого чуть плотнее белковой каши, покрытого сплошной облачностью из разнообразных, находящихся в газообразном состоянии веществ, с атмосферой глубиной более пятисот километров. Место, где база Адвентистов надежно укрывалась от любого любопытного сканера.
Так я сидел и пялился до тех пор, пока с той стороны стола не раздался тихий кашель. Я вздрогнул и отвернулся от пейзажа за окном. Человек, сидящий напротив, необычно мягким голосом произнес:
— Малыш, ты уж сядь напротив, на стул, а то как-то неудобно получается — я сижу, а ты стоишь.
Я молча залез на высокий стул, и уставился прямо напротив себя, старательно отводя глаза от незнакомца. Что-то тут не так, как будто я где-то уже видел этого человека, но никак не мог вспомнить, где. В наших классах он точно не появлялся. Тогда где? Перед ним на столе лежал лист бумаги и ручка.
— Сейчас я нарисую тебе одно лицо, может быть, ты узнаешь, кто будет изображен на рисунке. К сожалению, фотографии у меня не сохранилось.
Мужчина склонился над столом, быстро нанося штрихи на лист бумаги, ручка так и летала в его руках. Прошло минут пять, и рисунок был готов. Дрогнувшей рукой незнакомец протянул мне его. Я взял лист, и всмотрелся в изображенное на нем женское лицо. Меня затрясло, и через несколько секунд я неожиданно разрыдался.
— Я не знаю, кто это, но иногда я вижу это лицо во сне, меня гладят руки этой женщины, и ласково треплют по голове, а потом прижимают к себе и она целует меня... Я вспомнил, где видел вас! Вы есть в том же сне, и она вместе с вами склоняется над моей кроватью, и вы оба смотрите на меня, и мне хорошо, как-то так хорошо, не знаю, как.
Я сбился окончательно, и разревелся во весь голос, уткнувшись в ладони. Так я и сидел, пока не услышал, как незнакомец встал со своего места, присел на корточки рядом со мной, и стал успокаивать меня, гладя своей твердой, словно стенки галереи, но почему-то при этом теплой и ласковой рукой по голове.
— Я все-таки нашел тебя, сынок. И ты меня узнал, на что я не смел надеяться.
— А кто эта женщина на рисунке, и где она?
— Это твоя мама. Ее уже нет с нами. Она отправилась в лучший мир, где каждый находит свое счастье, и ждет нас там, но мы не будем спешить. Мы с тобой, сын сделаем еще многое в этой жизни.
— Можно я оставлю рисунок себе?
— Видишь ли, это строго запрещено уставами, и нас с тобой могут сильно наказать за это. Давай поступим так — ты внимательно посмотри на этот рисунок, и никогда его не забывай. А когда тебе станет очень тяжело, то спрячься где-нибудь с бумагой и ручкой, и нарисуй его по памяти.
Он помолчал.
— Так делаю я, когда мне тяжело. И вот что — после того, как ты запомнишь каждый, самый мелкий штрих на рисунке — я его уничтожу. Таковы правила.
Через полчаса я отдал обратно листок. Тот портрет я вырезал себе в своем детском сердце, и ношу с собой всегда.
Наша с отцом встреча подходила к концу. Он смог мне сказать немногое из того, что хотел, но и услышанного хватило для появления чувства, которого лишены все, кто окружал меня. Я узнал, что на свете были и есть близкие мне люди, и теперь появилось ощущение, что мы с отцом снова найдем друг друга.
— Твой номер сейчас Т-17, и я запомню его, — сказал отец, — а если линии судьбы проявят к нам благосклонность, то во время следующей нашей встречи я назову тебя по имени, которое ты уже должен будешь получить. Я верю в тебя, как в самого себя, и хочу дать тебе только один, но важный, совет. Запомни, как бы ты хорошо не научился драться, убивать и стрелять — это тебе серьезно не поможет. Главная задача — научиться получать и правильно применять знания. Знание в книгах, в компьютерных базах. Ну и в священных Анналах, несомненно.
Отец как-то по-особому обвел взглядом поверхность стола и стены комнаты, потом продолжил:
— Стремись к этой цели. Всеми своими силами. Тебе будет проще, чем другим, наша кровь поможет тебе. Ты переживешь многих. Даст Мессия, и мы когда-нибудь пойдем вместе на одно задание. А теперь прощай, вернее, до свидания, сынок.
Он достал зажигалку, и спалил лист с рисунком своей жены и моей матери, потом приподнял меня в воздух, поцеловал, колясь щетиной, в лоб, поставил меня обратно на землю, и ушел. Спустя пару секунд из открытой двери вылезла голова Крила, и злобно прошипела:
— Что расселся, давай на выход моментально!
Когда я уже вернулся в жилую зону и укладывался на свою койку, отмалчиваясь в ответ на многочисленные вопросы своих товарищей, по всей базе разошелся низкий гул — это со стартовой площадки ушел челнок, вобравший в себя несколько групп послушников, летящих на задания. С ними же покинул базу и мой отец. Челнок, приспособленный для атмосферных полетов и подобных нагрузок, шел до орбиты, где его забирал все это время висящий на орбите в ожидании межзвездный транспорт, имеющий сотни номеров и регистрационных документов, с трансформирующейся надстройкой и фальшбортом, остающийся десятки лет неуловимым для корпораций.
Следующим вечером я благополучно загремел на соблюдение епитимьи в хозблок, где провел следующий месяц, исправно собирая по десять часов в сутки силос для пищевого катализатора, прыгая по четырехъярусным конструкциям, как заведенный. Как я и мог предположить заранее, мой отказ рассказать на исповеди, к которой рано или поздно приводился любой ученик, любые подробности моей встречи с отцом и отказ вообще от любого упоминания об этом событии, навлек на меня нешуточный гнев отца Варилы, и целую серию епитимий.
Прошло некоторое время, интерес ко всей этой истории у отца Варилы заметно угас, а мое заметно возросшее стремление к изучению святых писаний и одобренных книг заставило того сменить гнев на милость. Уже через год я находился с ним в наилучших взаимоотношениях, насколько таковые могут случиться между шестилетним мальчишкой и старым святым отцом, перемещающимся в кресле-каталке по причине отсутствия туловища ниже подреберья. Поначалу трата свободного времени на чтение и подробное запоминание велеречивых и многомудрых святых текстов не вызвала у меня большого энтузиазма, но уже очень скоро я оценил, как ценен и своевременен был совет отца.
Пройдя долгий путь по своей орбите, негостеприимный мир повернулся к обогревающему его светилу другим боком. Наступила долгая зима, и температура понизилась, заставив привыкнуть обитателей базы к постоянному холоду. Термоядерная станция, дающая тепло и энергию для всех систем, использовалась и для добычи кислорода, плавя расположенную вблизи станции жилу. Соблюдая необходимый баланс расхода энергии и в целях ее экономии, до следующего завоза расходного топлива, руководитель базы отдал распоряжение не компенсировать полностью понижение температуры окружающей среды. Теперь самым настоящим подвигом было утром вылезти из-под тонкого одеяла наружу. Бодрое утреннее занятие с пробежкой по самому длинному рукаву катакомбы, в окружении заиндевелых сводов, и последующим комплексом борьбы доводило всех до седьмого пота и заставляло разогреться, под пинками надзирателей, но надолго этого не хватало, и к середине занятий многие ученики просто дрожали от холода, не очень вникая в смысл наук. В спальных комнатах, обогреваемых чуть лучше, чем остальные помещения, в дневное время находиться запрещалось, и стали цениться епитимьи с отработкой на кухне, где можно было устроиться рядом с теплой стенкой пищевого конвертера. Хорошенько подогреться в солярии не удавалось — профилактически каждый получал в пределах сорока секунд в день, не более того. Уже не помню точно, но трое или четверо учеников в ту зиму умерло от быстротекущей пневмонии. Лечить их не стали, да и не собирались. Самые сильные занимали места у батарей отопления, самые умные — койки на втором ярусе в углах. Очень хорошим здоровьем я не отличался, и вполне мог бы разделить участь умерших, если бы не отец Варила. Он, поначалу недоверчиво присматривающийся к неожиданно проснувшейся у меня тяге к знаниям, почувствовал момент, когда из принудительного, тяготящего меня занятия чтение и осмысление прочитанного превратилось в удовольствие, и захватило меня целиком. Отец Варила радовался всем моим успехам. Каждая прочитанная и понятая мной книга или текст писания была следствием той работы, которую отец Варила проводил над расширением моего кругозора и словарного запаса. Еще старый калека положил начало развитию моего воображения. Уж он-то, прикованный навсегда к инвалидному креслу, знал, для чего нужно воображение, и что оно дает умеющему его использовать. Обратной медалью моей новой страсти явилось неожиданное и резкое понимание, для шестилетнего ребенка, убогости и серости того мира, где я находился, где жил. Это сильно расстроило меня тогда, но в тоже время особенным образом показало путь, чтобы подняться над серостью, и получить свою, отдельную от общей нашей судьбы учеников Адвентистов, долю. В ту долгую зиму моя склонность, разбуженная советом отца, непосредственно повлияла на мою жизнь. Для отдельных занятий инвалид приглашал меня в свою комнату, где имелось четыре стула и стол, удобный как для чтения, мне, так и для контроля прочитанного, учителю. Специальная лампа освещала стол, что только добавляло удобства. Но самое главное заключалось в том, что только я и еще один мальчик, восьмилетний R-9, проводили все время, отводимое на самоподготовку, в комнате отца Варилы. А там было так тепло, так тепло! Старого калеку, вероятно, имевшего большие заслуги, решили не морозить, как остальных, а оставить приемлемую температуру в его келье. Проводя свой факультатив в обычных общих классах, Варила никогда не собирал в аудитории больше пяти слушателей за раз. Когда наступил холод, факультатив отменили, и отец получил разрешение заниматься со своими учениками у себя. Попытавшиеся было присоединиться к нам двое старших Послушников после первого занятия вылетели, обнаружив, как выразился сам отец Варила, « слабоумный идиотизм». Внешне калека проявлял к нам строгость и даже жесткость, не останавливаясь перед хорошей поркой, только не до крови, если кто из нас двоих давал слабину в учебе, но мессия, прости ему все грехи его — он даже делился с нами своим пайком! Белковые полоски, запиваемые горячим травяным чаем, это поощрение к учебе, отрываемое от самого себя — как мы были и остаемся благодарны отцу Вариле за это!