— Вас надо поставить в хорошие условия работы.
Двадцать восьмого июля 1933 года записала в дневнике:
«Не стало смелого борца за права женщин, умной, милой Клары Цеткин. Она жила последнее время в Архангельском, сильно болела… Катафалк в Доме Союзов, почетный караул… Я отошла вглубь Колонного зала, где стояли Сталин и Ворошилов.
— Смерть — это удел каждого, — сказал Иосиф Виссарионович. — Но старушка за свой век много сделала. И Цеткин мы хороним со всеми почестями…»
Сталин в принципе не возражал, когда полпреды обращались к нему напрямую. Это позволяло ему получать дополнительную информацию, в том числе о взаимоотношениях внутри наркомата, хотя никакой самодеятельности дипломатам генеральный секретарь не позволял. Главным в сталинской дипломатии было сознательное самоограничение: каждый должен заниматься тем, что ему поручено, точно и буквально исполнять указания руководства.
Следующая встреча Коллонтай с вождем состоялась 26 февраля 1934 года. В кабинете Сталина находились члены политбюро Молотов, Каганович, Куйбышев, Ворошилов, Орджоникидзе, нарком иностранных дел Литвинов, его заместитель Григорий Яковлевич Сокольников и нарком внешней торговли Розенгольц. Коллонтай пробыла в кабинете вождя 50 минут. Вышла вместе с Розенгольцем. Остальные остались.
Четвертого июля ей удалось еще раз побывать у Сталина. Она сама попросилась на прием.
«Позвонила по ночному телефону. Попала на «хозяина».
— Кто говорит?
— Это я, Коллонтай. Я в отпуске в Москве, очень хочу вас повидать, Иосиф Виссарионович…»
Записала в дневнике впечатления от встречи: «Иду по длинным коридорам, отремонтированные, в коврах, чистота пароходная.
Сталин не у своего письменного стола, а у большого стола, где заседало политбюро. Тужурка цвета хаки. Лицо свежее, чем в прошлом году, в богатых волосах проседь ровная цвета стали, точно голова инеем покрыта.
— Как нашли Москву?
Улыбается кончиками губ, когда отмечаю достижения.
— Нет, Москва еще никуда не годится. Что это за город! Кривые улицы, тесно. Надо еще много ломать, очищать и строить. Но мы из Москвы сделаем мировой центр во всех смыслах…
Сталин спрашивает, а сам думает, взвешивает. Сталин слушает. Глаза упорно опущены. Он редко глядит на собеседника. Ленин любил пронизывать собеседника взглядом, любил читать его мысли по глазам. Сталин не глядит, а слушает. Берет от собеседника то, что ему надо, мысль работает в нем, независимо от внешних впечатлений».
Вдвоем они побыли недолго. К Сталину пришел новый секретарь ЦК Андрей Александрович Жданов («благообразный, мягкие движения», отметила Коллонтай). Сталин пребывал в хорошем настроении:
— Скажи свое мнение. Я как «правый уклонист» говорю Коллонтай: пусть сюда едет сын шведского короля, он хочет побывать на наших археологических раскопках. Ты как «левый уклонист» что скажешь?
— Пусть едет, — сказал Жданов.
Он остался, а Александра Михайловна через 15 минут вышла. Но и короткий разговор с вождем — свидетельство высокого положения — придавал аппаратного веса и уверенности в разговорах с чиновниками любого ранга. Один сталинский помощник посоветовал человеку, назначенному на высокий пост:
— Почаще ходи к Сталину, тебя все бояться будут и слова поперек не скажут.
Двадцатого июля Коллонтай записала в дневнике: «Я всё еще мыслями в Москве. Парад на Красной площади в честь челюскинцев… Сталин поднялся первый по ступеням мавзолея. Поднялся и подошел один к балюстраде, оперся на нее и застыл, оглядывая площадь, давая площади увидеть его целиком. И одного. Это длилось секунды. Но это было величаво и картинно. И в этом жесте был молчаливый призыв к овации любимому вождю».
Двадцать второго июля — столичные наблюдения: «Москва еще далеко не «социалистическая столица мира». В ней притаилось слишком много отрицательных бытовых черт. В ней мне не хватает материальных благ, отсюда — чувства зависти, недовольства, доносов, подхалимства…»
Нарком иностранных дел Чичерин стал часто болеть. Лечиться ездил за границу. В ноябре 1926 года он уехал из России и вернулся только в конце июня 1927 года. Его заменял Максим Максимович Литвинов. Чичерин приступил к работе, но чувствовал себя по-прежнему очень плохо, да и дурные отношения с Литвиновым отравляли ему жизнь. Георгий Васильевич заговорил о том, что его надо либо освободить от наркомата, либо вновь отправить лечиться. 11 августа 1928 года политбюро постановило предоставить Чичерину трехмесячный отпуск для лечения за границей и запретило — по просьбе врачей — заниматься делами во время лечения.