И оставался только этот ужасный голос — ужасный, потому что он не был похож на голос Анны, он был монотонным, только задавал вопрос, все задавал один и тот же вопрос: «Расскажи, где болит, любовь моя».
Но сэр Филипп боролся с болью, напряженной, неодолимой, обезоруживающей болью. Он лежал молча, не отвечая Анне.
А она упрашивала его, вспоминая нежные слова своей родины:
— Ты у меня такой пригожий, — шептала она, — а в глазах твоих Господень свет, — но он лежал и не мог ничего ответить.
Она, казалось, совсем забыла о присутствии Стивен, и говорила так, как говорят друг с другом влюбленные — глупо, нежно, изобретая ласковые имена друг для друга, как все влюбленные. И, глядя на них, Стивен была свидетелем великого чуда, потому что он открыл глаза, и его глаза встретились с глазами ее матери, и, казалось, свет озарил эти горестные лица, преображая их торжеством и любовью — так эти двое зажгли для своего ребенка маяк в долине смертной тени.
Доктор прибыл только во второй половине дня; он весь день провел в разъездах, а дороги были трудными. Он приехал, как только получил новости, как только машина, покрытая снегом, смогла довезти его. Он сделал все, что мог, но этого было очень мало, потому что сэр Филип был в сознании и хотел оставаться в сознании; он не позволял облегчить свою боль наркотическими средствами. Он был способен говорить, очень медленно:
— Нет… только не это… я хочу… сказать… кое-что важное. Не надо лекарств… я знаю, я… умираю, Эванс.
Доктор поправил съехавшие подушки, потом, обернувшись к Стивен, прошептал ей:
— Присмотрите за вашей матерью. Мне кажется, он отходит — это долго не продлится. Я буду ждать в соседней комнате. Если я буду нужен, только позовите.
— Спасибо, — ответила она. — Если будете нужны, я вас позову.
Так сэр Филип расплачивался до последней монеты, платил огромной физической стойкостью за грехи своего беспокойного, сострадательного сердца; он собрал все свои убывающие силы, чтобы сделать огромное, ужасное усилие:
— Анна… послушай… это про Стивен, — они держались за руки. — Стивен… наше дитя… она, она… Стивен — она… не такая…
Его голова резко упала и застыла на груди Анны.
Стивен отпустила руку, которую держала, потому что Анна наклонилась, целуя его в губы, отчаянно и страстно целуя его в губы, как будто затем, чтобы снова вдохнуть жизнь в его тело. И никто не должен был стать свидетелем этому, кроме Бога — Бога смерти и недугов, но также и Бога любви. Отвернувшись, она потихоньку выбралась из кабинета, в котором уже темнело, оставив их в темноте наедине, наедине с их бессмертной преданностью друг другу — рука в руке, живая и неживой.
Книга вторая
Глава пятнадцатая
Смерть сэра Филипа лишила его ребенка трех вещей: содружества умов, порожденного подлинным взаимопониманием, крепкого барьера между ней и остальным миром, и прежде всего любви — той преданной любви, которая могла бы вынести что угодно ради Стивен, чтобы уберечь ее от страданий.
Стивен, опомнившись от милосердного отупения, которое связано с шоком, и встав лицом к лицу со своим первым глубоким горем, была совершенно обескуражена, как ребенок, который потерялся в толпе, выпустив руку, что всегда вела его. Думая о своем отце, она понимала, какой опорой был для нее этот глубоко добрый человек, как она была уверена в его постоянной защите, до какой степени она принимала эту защиту как должное. И так, вместе с постоянным горем, вместе с тоской по нему, не покидавшей Стивен, к ней пришло знание о том, что такое подлинное одиночество. Она удивлялась, вспоминая, сколько раз она считала себя одинокой, когда ей стоило лишь протянуть руку, и она могла дотронуться до него, стоило сказать слово, и она могла услышать его голос, стоило поднять глаза, и она могла увидеть его перед собой. И теперь она познала отчаяние, что приносят мелочи, бесконечную боль, что причиняют неодушевленные предметы, которые остаются после людей — книга, поношенная одежда, недописанное письмо, любимое кресло.
Она думала: «Они остаются… они ничего не значат, и все-таки они остаются» — и прикасаться к ним было мучительно, но все же ей то и дело нужно было прикасаться к ним. «Как странно, это старое кресло пережило его, всего лишь старое кресло…» И, трогая царапины на его коже, вмятину на спинке, куда прислонялась голова отца, она ненавидела эту неодушевленную вещь, за то, что она пережила его, а может быть, любила ее, и обнаруживала, что плачет.