Она ездила в Лондон и выбирала новую одежду у портного в Вест-Энде; тот, что обшивал ее отца в Мэлверне, уже становился старым, она планировала в будущем заказывать костюмы в Лондоне. Она заказала себе вызывающую красную машину, длинный, в шестьдесят лошадиных сил «металлуржик». Это была одна из самых быстрых машин года, и, разумеется, она стоила ей немало денег. Она купила двенадцать пар перчаток, тяжелые шелковые чулки, квадратную брошку с сапфиром для шарфа и новый зонтик. Также она не смогла устоять перед соблазном пижам из белого крепдешина, которые заметила на Бонд-стрит. Пижамы повели к мужской ночной рубашке из парчи — удивительно разукрашенному наряду. Потом она сделала маникюр, хотя и не красила ногти, и из этого же магазина унесла туалетную воду, коробку мыла с запахом гвоздики и крем для ухода за ногтями. И, в последнюю очередь, но не последним делом, она купила золотистую сумочку с украшенной бриллиантами застежкой для Анджелы.
На все это она потратила внушительную сумму, и это дало ей мимолетное удовлетворение. Но по пути назад, на поезде в Мэлверн, она снова с отчаянием глядела в окно Деньги не могли купить единственного, что ей было нужно в жизни; они не могли купить любви Анджелы.
Этой ночью она глядела на себя в зеркало; и чем больше глядела, тем больше ненавидела свое тело с этими мускулистыми плечами, маленькой грудью и поджарыми боками спортсменки. Всю свою жизнь ей приходилось таскать это тело за собой, как чудовищные кандалы, навязанные ее духу. Это странно пылкое, но бесплодное тело, которое почитало, но никогда не было почитаемо тем созданием, которым оно восхищалось. Она жаждала покалечить его, потому что оно пробуждало в ней жестокость; оно было таким белым, таким сильным и самодостаточным; и все же таким бедным и несчастным, что ее глаза наполнялись слезами, и ненависть превращалась в жалость. Она горевала над ним, сострадательными пальцами прикасалась к груди, гладила плечи, скользила руками по узким бедрам — бедное, одинокое тело!
И тогда та, за кого в эту самую минуту молилась Паддл, тоже молилась, но вслепую; она находила лишь несколько слов, которые казались достойными молитвы, несколько слов, которые, казалось, передавали смысл ее слов; ведь она не знала, какой смысл в ней самой. Но она любила, и, любя, цеплялась за Бога, который ее создал, даже если создал для этой горькой любви.
Глава двадцать пятая
Несчастья Стивен лишь усугубляла Вайолет, которая то и дело ездила в Мортон, под предлогом разговоров об Алеке, а на самом деле — чтобы собирать информацию о том, что происходит в Грэндже. Она задерживалась часами, очень мастерски выведывая новости и роняя неприятные намеки относительно Роджера.
— Отец собирается урезать ему содержание, — заявила она, — если он не прекратит волочиться за этой женщиной. Ах, прости! Всегда забываю, что она твоя подруга… — и потом, пытливо поглядывая на Стивен: — Но я не могу понять эту вашу дружбу; ведь как ты можешь сходиться с этой Кросби?
И Стивен знала, что снова попала в центр местных сплетен.
Вайолет собиралась выйти замуж в сентябре, они должны были переехать в Лондон, потому что Алек был адвокатом. Их дом, похоже, был уже приготовлен: «миленький домик в Белгравии», где Вайолет собиралась жить на широкую ногу благодаря щедрому Пикоку-родителю. Она теперь взлетела высоко как никогда, приобрела огромную важность в собственных глазах, как и в глазах своих соседей. О да, весь мир широко улыбался Вайолет и ее Алеку: «Такая очаровательная молодая пара», — говорил мир, и сразу же начинал осыпать их подарками. Апостольские чайные ложки прибывали дюжинами, как и кофейники, креманки и большие селедочницы; не говоря уж о тяжелой серебряной кастрюле от охотничьего клуба и массивном подносе от благодарных шотландских арендаторов.
В день свадьбы немало глаз будут на мокром месте при виде таких молодых мужчины и девицы, «соединенных вместе в почетном состоянии, утвержденном Богом во времена невинности человека». Ибо столь древние традиции — несмотря на то, что невинность человека не пережила и одного кусочка яблока, разделенного с женщиной — все еще не перестают быть глубоко трогательными. Там они опустятся на колени, новобрачные, пылкие, но освященные благословением, и все, или почти все, что будет ими сделано, должно считаться естественным и приятным Богу, создавшему человека по образу своему. И то, что этот Бог в минуту забывчивости создал, в свою очередь, те несчастные тысячи, что должны вечно оставаться вне его благословения, никоим образом не беспокоит огромную конгрегацию и их пастора в белом стихаре, а также пару, что преклонила колени на бархатные красные подушки с золотой каймой. А потом будет много шампанского, чтобы согреть остывающую кровь старшего поколения, много будет пожато рук и произнесено поздравлений, и много будет добрых улыбок в честь невесты и ее жениха. Кто-то, может быть, даже мимоходом произнесет молитву в сердце своем, когда эти двое удалятся: «Благослови их Боже!»