А может быть, виновата была Альвина?
Трещина, расколовшая мир пополам на рубеже двух эпох, пролегла между ее детьми и через ее собственное сердце, и в слепой материнской любви она предалась тому, кому было труднее, Ричу, оттолкнув тем самым дочь, вызволяя и… губя сына…
А что, если это была вражда не между ними — Ричем и Вией, а между их отцами? Вражда не на жизнь, а на смерть…
Вия с Зайгой весело смеялись. Чему? Лаура не слыхала. Она сложила и спрятала выкройку, потом убрала и раскроенный материал. Сметает завтра-послезавтра, Зайга еще не так окрепла, чтобы мучить ее примеркой, да и время терпит.
— Уже уходишь? — разочарованно проговорила Вия, которой, видно, хотелось еще поболтать.
— Мать сказала — надо накопать картошки.
Поднялась и Вия.
— Не уходи, тетя! — стала упрашивать Зайга. — Мне скучно.
— Что поделаешь, — сказала Вия, скорее польщенная, чем недовольная. — Придется прийти сюда штопать чулки.
— Я тебе почитаю, тетя, — пообещала девочка, восприняв Виино согласие как некоторую жертву с ее стороны и стараясь хоть чем-то вознаградить ее.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Во сне Лаура видела Рича.
Они вместе шли по ровному серому полю, полю без конца и края. И низкое небо простиралось над ними серое, плоское, и у него тоже не было ни конца ни края.
«Покатаемся!» — сказал Рич, и она вдруг увидала, что они идут не полем, а по огромному, едва замерзшему озеру, в котором еще темнеют полыньи и можно различить элодеи, трепещущие в струях воды под синеватым осенним льдом. Лед с хрустом продавливается под их ногами, и Лауру охватывает страх. Она ищет глазами берег. Но черной полоски берега нигде не видно, серое небо на горизонте сливается с серым озером. Рич, смеясь, разбегается и катится, раскинув руки. На нем светлая куртка, он похож на яхту. Лаура провожает его взглядом, с ужасом ожидая, что вот-вот он провалится и уйдет под лед. Но Рич все удаляется, становится похож на чайку… потом на снежинку… Лаура стоит ни жива ни мертва, не слыша даже своего отчаянного крика, в ушах лишь треск льда и гулкое бульканье воды в полыньях. «Спокойно, спокойно… не бойся…» Она думает, что это Рич, но вокруг бескрайний простор, и в нем ни души. И голос чужой, не Рича, это Лаура поняла еще во сне…
Нехотя занимался рассвет. Все спали, даже Альвина. После двух бессонных ночей Лаура вчера легла рано, уснула сразу и крепко. И только сейчас, в сумерках серебристо-серого утра, ее точно колокол разбудил этот… Страх? Или нежный голос? Она все пыталась вспомнить, где она его слышала, но не могла, мозг еще был во власти сна, и мысли вязли в нем как в вате.
Лауре казалось, что стоит ей вспомнить, и привязчивый голос оставит ее в покое. Так иной, раз тебя преследует забытый мотив, забытое имя, строчка стиха. Но достаточно вспомнить мотив, слова, имя, чтобы все стало на место, улеглось и забылось…
Утро постепенно одевалось в краски. Верхние стекла окон, не заслоненные кустами, зажглись перламутрово-алым светом. Через приоткрытую дверь Лаура слышала ровное дыхание детей, и, когда Зайга ворочалась, под ней пела или звякала диванная пружина…
Лаура замерла — она вспомнила. Но это открытие не принесло ей ни радости, ни облегчения, напротив — вселило смутную тревогу.
«Какой странный сон! — растерянно думала она, стараясь стряхнуть с себя наваждение. — Надо встать. Встать и приняться за дело».
Она сняла платье со спинки стула. Зашуршала бумага — в кармане лежало письмо Рича. Лаура вынула его и положила на стол: не забыть бы потом сжечь, ведь и это письмо может попасть в чужие руки. Ее взгляд случайно упал на слова:
«Моя дорогая Лаура!»
Это был знакомый до боли голос Рича. И словно стараясь освободиться, уйти от другого, смущавшего, призывного голоса, она снова взяла письмо и, как встала с постели, босая, в ночной рубашке, подошла к окну, к свету, и стала читать.
«Так давно, кажется, Тебе не писал. А взял в руку карандаш — и рассказывать про свою жизнь вроде особенно нечего…»
В то время как Лаура читала, солнце поднялось выше и все позолотило.
«Когда я не на работе, только о вас и думаю, о Тебе, Лаура, и о детях. Ты пишешь про Мариса, а мне даже не верится, что мой сын такой большой вырос. Я ведь помню его только в пеленках. Вспоминаю, как ездил за вами в больницу и в снегу забуксовал «виллис». Пока мы с Глауданом расчищали дорогу, малыш кричал. Таким тоненьким голоском, скорее мяукал, чем плакал. Ты никак не могла его успокоить. Глаудан еще сказал: «Настойчивый, сразу видно — мужчина!» Тебе, наверно, смешно, милая, что я болтаю глупости. Сам не знаю, почему, лезут и лезут в голову разные мелочи, давно, как я думал, забытые…»