Дед, оплывший, тяжело дышащий, посмотрел на него, молча кивнул головой. Мать, как и полагалось, тоже ничего не сказала, только задержала движение руки с иглой. Все вещи были при нем, и он быстро, боясь задержаться, собрался в дорогу.
Золотое озеро стало перемещаться от центра круга к его краю, пока не уплыло за окоём. В тарантасе с ним ехал Досмухамед, родственник муллы Рахматуллы, блюдущий уразу и правила молитвы, который должен был остаться у него в услужении. Этой нитью, по мысли родичей, привязывался он к тому, чем был от рождения. Но он и не собирался оставлять мир узунских кипчаков. Дело было в окоёме.
Тарантас катился, приминая, захватывая ободьями колес жесткую, горькую траву. Ровный сухой ветер дул в спину. Звуки, цвета, запахи не оставляли его.
Предстояло находить выход из круга. Вечность была ненадежной, лишь ограниченная призрачной линией. Человек с саблей расплывался в звездном тумане. Многорукий бронзовый идол мерно покачивал головой, ожидая своего часа, домулло Рахматулла разминал детский язык твердыми желтыми пальцами. Единственный путь был тот, которым он сейчас ехал. Качая головой в такт бегу лошадей, он думал сейчас о том, какие же они — русские.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДВА МИРА
1
— Отчего вы перестали читать, Ибрагим?..
Он смотрел на нее широко открытыми глазами. Сердце звонко стучало, и необыкновенным, светлым казалось тут все. Три дня уже происходило это с ним.
— Господин Алтынсарин, наверно, устал, — сказала сидящая в стороне Екатерина Степановна, не переставая вязать. — Дашенька, не неволь его.
— Нет, я не устал! — сказал он поспешно и начал снова читать, четко выговаривая каждое слово: «Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли… Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет. — Кто это? — тихо спросила Сонечка. — Илья Ильич Обломов! — представила его Олечка»…
Опять перестал он читать и уставился на Дарью Михайловну. Та опустила свое вязанье. Чуть удивленная улыбка была в ее глазах.
— Читайте… Что же дальше?
Когда ей было интересно, спицы начинали двигаться медленней. Глядя в книжку, продолжал он видеть изгиб ее руки. Ему становилось жарко.
Голос у нее был мягкий и ровный, полный ласковой силы, чтобы услышать его, он задерживал чтение. Она говорила не так, как говорили в Троицке и Оренбурге, а как-то особенно растягивала «а-а-а». Слова становились главными, волнующими. И все получало тайный, особенный смысл.
— Агафья Матвеевна следует по-русски произносить «Агафья». Вот так, — поправила его Екатерина Степановна. Он говорил — Агапия, и нажим приходился на «я». Несколько раз повторял он, пока получалось правильно.
Дарья Михайловна улыбалась чему-то.
— У Володи вестовой — казак новочеркасский. Он говорит «хвонарь», а вместо «хватит» говорит «фатит», — сказала она.
Пришли дети проститься перед сном.
Дарья Михайловна перекрестила пятилетнего Петю и поцеловала Машеньку, что-то пошептала ей.
Все вокруг нее сразу становилось необычным. Даже оставленные в кресле спицы имели какое-то значение, излучали некое тепло…
Возвращаясь, она брала вязанье, усаживалась плавным движением.
— Почитайте еще, Ибрагим, голубчик…
Он брал книгу журнала, продолжал чтение. О романе господина Гончарова говорили во всех домах. Сложившиеся в подписку, офицеры передавали книжки журнала в очередь друг другу. Дарья Михайловна бросила вязать, сидела грустная — слезинка покатилась по ее щеке, когда Ольга оставила Илью Ильича…
Приходил Николай Иванович, забирал его к себе. В кабинете висела большая икона, и молчаливо проступали на ней неподвижные скорбные лица.
— Сила любви к ближнему подобна слабой травинке, раздвигающей камни! — говорил Николай Иванович.
Горел лампион, светло-зеленые изразцы печи отражали покойный свет. Воодушевляясь по своему обыкновению и размахивая рукой, рассказывал он Николаю Ивановичу, как в лютую зиму, подвергаясь холоду и всяческим опасностям, пасут лошадей киргизы. Он говорил по-русски и потому называл так казахов.
Все в этом доме было необыкновенно. Тут как-то сразу обнаружилось, что вовсе не молчалив он и не застенчив, как считалось от его болезни. Самое тайное, что думалось ему, высказывал он легко и прямо. И говорил громко, смеялся во весь голос. Лишь с Дарьей Михайловной, гостившей у Ильминских, замирал он, однако внутри все в нем наполнено было движением. Казалось, некий конь, и вправду перепрыгивая реки, уносил его все дальше.