Судя по пейзажу, эшелон ехал куда-то не туда. Мелькнули крекинговые установки родного восьмого цеха, заброшенный газгольдер с дырой в боку, скворечники самоселов в разрушенном цеху пиролиза, старое заводоуправление, бараки, бараки, опять бараки, склады, казармы карантинщиков…
- На север едем, - дыхнул перегаром незаметно подкравшийся Ежик. – К старым воротам.
- Херня! – не поверил Птицын. – Их же заварили!
- А куда еще? Вон башня гидроочистки, а вон коксовая печь. На север, точно!
Ежик не ошибся: вскоре эшелон свернул, и в дырке перед Степаном предстала величественная махина Стены. Старые северные ворота – наглухо заваренные много лет назад, после первого набега Амирхана – облепили, точно мухи, сварщики, разрезая газовыми горелками двутавровые балки.
- Пиздец нам, пацаны, - Жгут сжал кулаки. – На север. Вот блядь!
Перед воротами эшелон остановился. Что происходило перед локомотивом Степа не видел. Жгут с Ежиком откинули пару мешков, а Кабан запустил толстые пальцы в дырку и легко, как бумагу, отогнул жесть, расширяя отверстие.
Птицын распихал локтями штрафников, ломанувшихся к дырке, и сам высунул голову. Два «Белаза», буксуя гигантскими колесами, тянули тросы, привязанные к створкам ворот – и те нехотя открывались.
Степку оттерли от дырки, но он уже и не хотел смотреть. За воротами начиналась Степь, а ее Птицын боялся до усрачки – он ведь там родился и вырос, и только чудом их семья выжила, когда даги вырезали всю деревеньку. Батя продал свинью и Степкину сестру, чтобы попасть на комбинатский поезд – а теперь Степана везли обратно, в дикую, голую, страшную Степь.
Степан допил остатки самогона, забился в дальний угол, ввинтился в смердящую и пердящую толпу штрафников, накрылся бушлатом и уснул под равномерное постукивание колес.
Снилась ему горящая изба и полевой командир дагов – высокий, бородатый, в камуфляже и с «калашом». Степка сидел в подполе и смотрел через щель, как даг насилует его сестру. Рядом батя зажимал рот мамке.
Очнулся Степан от грохота и гиканья. Грохотали жестяные стены теплушки, как будто эшелон угодил под град, а вот вопли, свист и улюлюканье доносились почему-то снаружи. Внутри же теплушки штрафники лежали вповалку, где в два, а где и в три слоя; кто-то молился, кто-то – матерился, но большинство молчало.
Птицын перевернулся на пузо и пополз к дырке, цепляясь за одежду лежащих штрафников. Одежда почему-то вся была горячая и липкая, как будто в вагоне перевернули кастрюлю борща – Степа даже на секунду испугался, что проспал обед. Но вот пахло от пацанов не борщом – а мочой и дерьмом, да так сильно, что Птицына едва не вывернуло.
Добравшись до дыры, он жадно прильнул к струе холодного воздуха – и тут же с ужасом отпрянул обратно.
Снаружи, прямо напротив дыры, скакал на лошади бородач в камуфляже и папахе. В руках бородач сжимал плюющийся огнем (вот откуда грохот!) «калаш».
Даги! Даги напали на эшелон!
Наверное, Степан проорал это в голос, потому что Жгут зажал ему рот ладонью и прошипел:
- Не даги! Казаки! Гляди, вон атаман – на квадроцикле!
Любопытство победило страх, и Птицын опять глянул в дыру. Казаков было не так уж и много: человек двадцать, ну может двадцать пять – с этой стороны поезда. Они ехали на лошадях, мото- и квадроциклах, а позади скакал по ухабам «уазик» с РПК на станине.
Железнодорожные пути в этом месте круто забирали влево, эшелон на повороте вынуждено сбросил скорость, и казаки спокойно скакали (и ехали) рядом, обстреливая его из всех стволов. Колоритный атаман в бурке размахивал шашкой, а пластуны в черных масках на кроссовиках крутили над головой абордажные крюки.
- Ты! – Кто-то пнул Степана ногой по заднице. – Вставай! Бегом!
Степан обернулся, готовый скрутить обидчика в бараний рог – и уткнулся взглядом в ствол автомата. Автомат – «Хеклер-Кох УМП», штатное оружие Карантинной службы – держал в руках пацан лет двадцати, бледный, трясущийся и перепуганный.