— Кузнечик! — шепнула Юлька теплой земле.
Стало тихо, тихо. И вдруг опять голоса.
Юлька выползла из засады и принялась тихонько взбираться вверх по лестнице.
Балкон... Банка с малосольными огурцами. Этот угол не освещен, его заслоняет штора.
Сжавшись в комочек, Юлька затихла, потом осторожно, встав на колени, глянула из темноты в свет.
Рама отцова портрета была пуста. Сквозь раму просвечивали более темные, не выгоревшие от солнца обои. Перекинувши ногу на ногу, в мягком кресле, раскуривая ярко светившуюся огоньком трубку, сидел ее молодой папа. В волосах его не было седины, которую так отчетливо помнила Юлька.
— ...не сужу, — говорила мама. — Но многое я понимаю только теперь. Когда начала стареть!
— Разумеется. Я с тобой поступил не по совести. Сердишься?..
— «Сердиться», «совесть» — слова, слова... Сознаюсь, что первое время я думала только о том, что ты плохо питаешься и что некому тебе постирать рубаху.
— Забавно, Женя... Если б я это знал, я бы мог тебя успокоить. Право же, я недурно обедал. В «Астории».
— А ты... Ты думал о нас? — осторожно спросила мама.
— Женя, ты разве не знаешь этой моей черты — странной какой-то привязанности к тому, что сделалось моим прошлым? Иногда я ходил на Мойку, стоял под окнами, помнишь дом твоей тетушки? Дом, где мы с тобой однажды гостили, Женя.
— А мне все снилось, — сказала мама, — будто наша с тобой московская комната заколочена. А там клад. И мне надо взломать эту дверь и добыть этот клад... Смешно? Правда?
— Нет, — ответил отец. — Я, признаться, не полагал, что ты любишь так стойко, так сильно, Женя.
— Уж будто! — пожав плечами, ответила мама.
— Зачем же ты не боролась, не удерживала меня?
— Я знала, что все это безнадежно и бесполезно. Разве помогут слова, борьба?.. Я знала, что мы не властны над своей любовью... А ведь только она одна мне была нужна!
— Чудачка, — прищурившись, сказал папа. — Разве ты, Женя, не помнишь, что частенько я сам себя будто не понимал. Жил. Просто жил. И все!
— Тебя много любили, — вздохнув, ответила мама.
— Признаться, не без того. Да и сам я много любил. Но экая стойкость... Поразительно все же, что ты до сих пор разговариваешь со мной по ночам.
— Скажи мне... вспомни, когда «это» с тобой случилось? Когда ты начал охладевать?
— Право, не знаю, — подумав, ответил отец. И раскурил трубку. Кольца дыма помчались к самому потолку. — Знаешь ли... Нет... Не помню... Я не задумывался. Уж ты меня извини, Женя.
— Однажды ты целое лето был влюблен в жену какого-то капитана, который уехал в дальнее плавание... Не помнишь? Вспомни!
— Как же, я помню, — ответил отец. — Она, кажется, не особенно тебе нравилась? Ты не права! Прелестная была женщина.
— Ну уж, — сердито сказала мама, — ты слишком многого от меня ждешь.
— Ха-ха-ха! Так, ты, значит, все еще любишь? Ревнуешь? Забавно! Проговорилась, проговорилась!.. Зяблик, иди сюда...
— Нет. Я стара, — ответила мама.
— Что ты сказала? — удивившись, спросил пожилую маму молодой папа. И протянул небрежно вперед ту руку, что была свободна от трубки.
Разгорался рассвет. Небо над Юлькиной головой и банкой с малосольными огурцами сделалось светло-серым.
Мама усталым движением погасила в комнате свет.
На ее рабочем столе лежали клочки бумаги, небрежно исчерченные.
Папа больше не сидел в кресле. Из рамы, что на стене, светлело его молодое лицо с прищуренными глазами. В руке, небрежно опущенной, светился огонек трубки.
Мама встала, зажмурилась, подошла к стене и, раскинув руки, прижалась лбом к портрету отца.
Девочка на балконе не дышала, не шевелилась.
Там, где только что стояла банка с малосольными огурцами, вдруг неотчетливо проступила статуя из белого мрамора. Юлька похолодела.
Мнемозина — греческая богиня памяти.
Исчезла. На прежнее место встали малосольные огурцы в банке.
Испугавшись, что мама сейчас оглянется, Юлька принялась тихо спускаться... Лестница под ее босыми ногами поскрипывала, раскачивалась.
— Кто там? — спросил хриплый голос матери из глубины комнаты.
Юлька зажмурилась, сжалась, притихла.
Добежав к себе, она побыстрее легла в кровать и в полном смятении натянула на голову одеяло.
7
— Сегодня ночью у нас были воры, — сказала бабушка. — Пытались забраться наверх и обобрать дом... Поглядите! Вон под балконом лестница.
— Да что ты, мама, — ответила тетя Вера. — Неужели не помнишь? Я вчера сама подтащила ее к стене, чтоб поправить вьющийся виноград.
— У вас какая-то страсть бессмысленно мне перечить. У меня, слава богу, и ясная голова, и ясная память. Отлично помню, что лестница лежала вон там...