— Что-о-о?
— Да ты не пугайся, зачем пугаться! Ведь он поправился. Ты же сама сказала: «Лицо у него опухло»... Жаль ребенка. Великомученик, не только что глухонемой, а слабый. По вечерам, перед тем, как уснуть, все головкой ворочает... Чего ревешь-то? Уж будто можно так вырастить — чтоб ребенок ни разу не заболел!..
Мать спустила с кровати босые ноги, поморгала глазами. Глаза у нее были ясные, голубые... Сашкины. Кира плакала.
— Доченька! Злосчастье мое — не твое злосчастье. Мне — горевать. Ты еще со своими успеешь нагореваться... Надо съездить забрать ребенка... И поскорей, поскольку Вера — человек темный.
Дуб!.. Дорогой дуб. Самый красивый на свете дворовый дуб! Спасибо тебе, что ты разговариваешь с малышом.
«Вот еще! Это мы перемигиваемся. С вами мне неинтересно. А для него так весело танцевать листками. Листки — мои дети. Они тоже глухонемые. Это вы слышите, что они шумят, а им ваши «ахи-охи» — до фени. Ясно?»
Жил-был дуб. В лесу.
А под дубом жили-были маленькие человечки. Они были сердцем сердца больших дубов.
Мальчик в пикейной шапке — тот, что живет у нас во дворе, — сердце сердца дворового дуба.
Его глаза — как небо над нашим деревом.
...Жил-был дуб. В дупле у него притулился маленький человечек. Человечек собирал камешки. Над ним смеялись, его дразнили. Он принимался мычать. Заслышав голос глухонемого, выбегала во двор девчонка, которую звали Кирой. Она лягала обидчиков.
— И не стыдно тебе? — спрашивала у нее Зиновьева-старшая. — Толпа кавалеров, а человек затевается с малолетками.
— Я их убью, убью!
— Пуляй!.. Пусть сгинут... Они подкованные. Разумные. Старшенькому лет десять-одиннадцать. А может, и все двенадцать! Рази, рази его, умница, наповал.
...Мать укладывала Сашу в восьмом часу. Кира накупила ему картинок. Его крошечные ладошки двигались над картинками. Казалось, что пальцы мальчика разговаривают с картинкой.
Иногда он бормотал свое таинственное, беззвучное:
— Кия, Кия!..
«...А что это значит — «не слышать»? Что?! Что?!»
Терзая себя, она не желала знать, что слух частично заменен у глухонемого зрением и осязанием. Его рука ложилась на ее горло, когда она разговаривала и пела, так сильно развито было осязание малыша, что он пытался слышать руками.
— ...Кира! К тебе пришли.
— Кто?
— Какая-то девушка. Стоит на лестнице и не хочет переступить порога.
— Катюша-а!.. Ты!.. (До чего похожа на Севу!) Идем. Скорее. (Нет!.. Не совсем похожа... Нос у Кати совсем другой, чуть сплюснутый, с очень широкими, подвижными крыльями.) Катя!.. Что с тобой?.. Ты расстроена?
Раздулись и дрогнули ноздри говорящего Катиного носа. Катя стала похожа на козочку.
— Видите ли... В общем, я принесла письмо.
— Спасибо. Давай. Я отвечу. Мигом... Ты подождешь?.. Что-нибудь случилось?.. Что-то плохое?
— Пустяки. Севу из-за вас чуть было не отчислили из института.
— Чего ты врешь! Ведь он на военных сборах!
— Кира, почему на вашей двери нет почтового ящика?.. Я бы... опустила письмо...
— Катя, ты что?.. Чем я тебе не почтовый ящик? Отдай. Сейчас же!
— Не смейте орать на меня! Я вам не наш дурак.
— Девочки, — сказала Мария Ивановна, выглядывая на лестничную площадку, — вошли бы в квартиру, право... Шумите, а люди обидятся...
— Мама, уйди... Пожалуйста. Я прошу тебя.
— ...И еще я хотела вас предупредить, — грозно сказала Катя, когда Мария Ивановна захлопнула дверь, — чтобы вы к нам не смели ездить... Слышите? Никогда!
— А когда это я к вам е з д и л а?! Порога вашего не переступлю. Отдавай письмо и — катись. Проваливай. Надоела.
— Ладно. Сейчас отдам.
Катя вынула из-за пазухи голубой листок, аккуратно сложенный вчетверо. Посмотрела на Киру прекрасными открытыми, юношескими глазами... И... надорвала листок.
— Вот!... Пожалуйста. Вот вам... Вот, вот!
— Перестань! Отдай!..
С маху швырнула Катя голубые клочки на лестничную площадку, не оглядываясь побежала прочь. Она спускалась с лестницы легким и быстрым шагом профессионального бегуна-спортсмена.
Исчезла.
Кира зажмурилась, положила локти на лестничные перила. Ее подташнивало.
Когда она открыла глаза, перед ней была, разумеется, все та же лестничная площадка, усеянная клочками бумаги.
Переведя дыхание, девочка наклонилась и с невыразимым чувством обиды и горечи принялась собирать ошметки Севиного письма.
Буквы были большие. С нажимом. Твердые. С наклоном в левую сторону.
Не Севин почерк!..
«...Злая, жестокая»... «голубые куклины»... «топтали эти глаза»... «черные лестницы»... «целовались»... «мальчишки»... «Сева»... «Не смейте!..»