Еще не понимая, как он вписывается во все это, не зная, должна ли я верить ему, и не представляя вообще, почему он здесь, я машинально отвечаю тем же, и мы обмениваемся рукопожатием, — это мой первый физический контакт с другим человеком за… за какое время? Его глаза ищут мои, и я отворачиваюсь и отнимаю руку, обрываю контакт.
— Доктор Кросс…
— Называй меня Алексом.
— Хорошо, пусть Алекс. Итак…
— Что за чертовщина здесь творится и почему я здесь?
— В общем, да. Я посчитала, что вы умерли в Эдинбурге.
— Увы, нет. Оказалось, у меня иммунитет. — Доктор поднимает левую руку, поворачивает ладонь и показывает едва заметную серебристую татуировку в виде буквы «I».
— Вам повезло.
— Да уж. Проходи, садись, и я расскажу, что могу.
Лишь теперь я замечаю небольшой столик и два стула в углу комнаты. Мы идем туда и садимся.
— Тебе известно, что я был профессором физики?
Мысли у меня путаются и движутся медленно, но я помню, что видела у него в кабинете модель атома. Судя по составлявшим атом частицам, модель далеко не стандартную.
— Да. Не знаю, что со мной здесь делали, но голова вроде бы еще работает.
— Рад слышать. Меня попросили подключиться к… э… исследованиям. Я был потрясен, когда увидел, как с тобой обращаются, и узнал, что вас изолировали друг от друга.
— Нас?
— Тебя и других выживших. В настоящий момент в этом учреждении двадцать три человека.
— То есть я не единственная?
— Нет. И в скором времени тебе предстоит познакомиться с остальными. Ситуация будет меняться в лучшую сторону, это я тебе обещаю.
Кай его обещаниям не верил, и я тоже в них сомневаюсь. Но, с другой стороны, я здесь, а не в своей крохотной комнатушке, я в нормальной одежде, а не в больничном халате, и я разговариваю — не сама с собой, а с другим человеком, и несмотря на ограниченность в выборе собеседника, это уже огромный шаг вперед.
Я во внутреннем дворике. Моргаю и щурюсь от яркого солнечного света. Дворик окружен зданием со всех сторон, никакого выхода не видно, но, по крайней мере, здесь свежий воздух. Насекомые. По углам какие-то растения в горшках. Став выжившей, я начала принимать как само собой разумеющееся постоянное присутствие вокруг меня другой жизни. Я ощущаю ауру живого, я могу дотянуться до них, слиться с ними. Полное отсутствие в этом стерильном заведении других форм жизни переносилось едва ли не так же тяжело, как и отсутствие человеческого общения.
Над головой порхает птица, и я, не думая, машинально тянусь к ней. Мое сознание касается ее сознания, и я чувствую ее так, как будто вместе с ней устремляюсь все выше и выше в небо. Она парит лениво в восходящем теплом потоке. Я смотрю ее глазами вниз и с удивлением обнаруживаю, что почти не вижу того места, в котором нахожусь. Строения замаскированы так, что сливаются с пейзажем, и если бы не ее острое зрение, я, наверное, вообще ничего бы не заметила.
Угрюмая открытая местность, скалистые холмы, вересковая пустошь. Ни дорог, ни зданий до самого горизонта.
Контакт с птицей обрывается — хлопает дверь. Один за другим во двор выходят другие — словно медведи, вылезающие после спячки из берлоги. Это мужчины и женщины всех возрастов, от шестнадцати до семидесяти. Есть и несколько детей. Все совершенно разные по росту, фигуре, цвету кожи, как будто их выбрали как некую популяционную группу и собрали здесь. Ничего общего между нами нет, кроме одного наиважнейшего, всеобъемлющего факта: мы выжившие. Каждый моргает и щурится, как и я. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, когда солнце последний раз касалось нашей кожи.
Мы здороваемся, знакомимся, называем себя, но имена почти сразу же забываются. Разговоры начинаются, спотыкаются, замирают — мы отвыкли от человеческого контакта и такого обилия людей, нам все представляется странным и неестественным, но это не главная причина. По крайней мере, для меня.
Каждый излучает огромную энергию. В ауре каждого — голос, Vox, как назвал это Первый — волны звука и цвета, принять которые в полном объеме невозможно. Ничего подобного я раньше не видела — ауры выживших пульсируют и звенят, они прекраснее любых других.
Но и это еще не все. В них столько чувств. Поначалу наши эмоции как будто спят, но потом они просыпаются, оживают, растут и наливаются живой силой.
Смятение.
Страх.
Гнев.
Но прежде всего — боль. Эта боль не физическая, но идущая от осознания того, что и кого мы потеряли.
Я ощущаю боль так сильно и остро, как если бы прямо сейчас, рядом со мной умирала моя мама. Как если бы я снова прощалась со спящим Каем и в последний раз смотрела на его лицо. Его глаза закрыты и не откроются уже никогда, никогда меня не увидят. Мне было жутко больно, когда я болела, но даже та боль не сравнится с этой, хуже которой нет и не может быть ничего.