— Есть, есть. Вот она. — Фома, не глядя, поднял со дна рыбешку. Под жидким сиянием звезд Павлуша узнал ее, Спас-рыбку, и успокоился.
— Сколько тебе ее надо? — нарочито поинтересовался Жменя.
— Три.
— Три килограмма или три десятка?
— Три всего штуки...
— Тю, нашел беспокойство. Их тут в лодке тридцать три!
— Мне столько не надо, — испугался Павлуша.
— Не надо, так не надо, выкинешь у Камней... Руснак приедет, пусть сюда смотается, ему ж все можно. Наловит еще или, как мы, глушанет.
— Ему нельзя! Он инспектор. Что тогда люди скажут?
— А люди и не узнают. Что, люди обязаны все знать или ведать? Когда дело идет о жизни и смерти, — важно заключил Фома, — не надо думать о постороннем...
Фома выкрутил кальсоны, бросил их на банку и надел на голое тело верхнюю одежду. Павлуша дрожал. Ему не во что было переодеться.
— Скидавай одежду. Наголо раздевайся. Вон фуфайка есть, кутайся в нее.
Павлуша разделся, закутался в ватник, пропахший рыбой и грязью.
— А ты где гранаты берешь? — спросил неожиданно Павлуша.
— Где, где? Где надо, там и беру... Тебе незачем знать. Тебе скажи, так ты всю деревню в распыл пустишь...
— Надо мне это, — не унимался Павлуша, плохо слыша свой голос. — Что я тебе, ребенок? Мне понадобятся гранаты. Руснак не станет глушить, а я все равно буду. Я же не обязан, я же не охрана. Когда дело идет о жизни и смерти, чего уж тут думать...
— Правильно, — согласился Фома. — Гранаты в каменоломнях, под старой дорогой. Но ты туда не лезь. Сам не найдешь. Ты приходи до меня, я всегда тебе парочку выделю. Придешь, я дам. А лучше вместях будем ходить. Ты мне скажешь когда, и пойдем... Понял? А Руснаку и знать не надо про то. Скажешь, что наловил. К яме, мол, ходил и там, значить, поймал этой самой Спас-рыбки...
На берегу Павлуша помог перетащить рыбу в хату Фомы. Там при свете керосинки Фома выбрал ему с десяток Спас-рыбок.
Павлуша помчался домой. Сразу же схватился за примус — готовить Марусе спасительный взвар. Примус уже сипит. Вода и рыба в ней уже на огне. Что же Маруся не стонет, а? Павлуша кинулся в комнату. Маруси не было...
Седая, словно чаечка, она сидела на камне, неловко свесив к воде тонкие ноги.
— Ах ты! — радостно воскликнул Павлуша. — Вот куда ушла. А я думаю, куда же она подевалась?
Павлуша припал к ее ногам и заплакал.
— Не плачь, Павлик, ты же не ребенок, — подала Маруся голосок.
— Нельзя уже и поплакать, — буркнул Павлуша. — Только ты не думай, что я плачу, тебя жалеючи. Чего тебя жалеть? Ты в порядке... Ты на ноги встала. Правда? Ведь ты взяла и вышла сюда. У тебя ничего не болит. Ведь правда? А я плачу, потому что испугался. Я один, ты же знаешь, боюсь в темноте.
— Правда, мой мальчик, знаю...
— Я наловил рыбки. Сварил уж. Пошли выпьешь вавару.
— Где ж ты, золото мое, наловил-то ее?
— Ходили с соседом к Пресной яме.
— Правда? А Граня вас не заругает?
— Пусть ругает, — резко дернулся из-под руки Маруси Павлуша. — Ему и горя мало. Уехал себе, а вы тут как знаете.
— У него работа, Павлик...
— Знаю его работу. Пропади она пропадом. За нее его все ненавидят.
— Не надо так о нем. Это несправедливо. Он честный и добрый.
— Ты так говоришь, потому что он приютил нас. Ненавижу это слово — приютил.
— Нет. Я знаю его смолоду. Я знаю его жизнь.
— Ну и знай себе. А я знаю другое... Люди, которые для него враги, помогли мне. Если б не сосед, не было бы сегодня рыбки.
— Ничего страшного. Видишь, мне уже ничего. Перегорела во мне боль.
— А если бы он мне сказал, где теперь можно взять рыбку, я бы загодя ее принес и тебе не пришлось бы столько мучиться.
— Скоро утро. Ах, как славно, что снова утро, — выдохнула Маруся. И было в ее словах столько такого, что Павлуша замер и снова припал к ее острым коленкам. Она опустила невесомые ладони свои на его голову.
А на восходе солнца ее не стало...
— Я хочу изменить себя! — нажимая на местоимения, говорил Павел Олисаве. — Это вообще-то уже началось. Подспудно. Никто не видит, как все происходит, но я-то, уж ты поверь мне, чувствую. — Он колдовал над закипающим в казане оливковым маслом, искоса поглядывая на Олисаву. Ловкий, крепкорукий, загорелый, — полотенце вместо передника. — Это не просто слова, не только слова, — рубил воздух влажным лезвием ножа, которым только что шинковал овощи: лук, морковь. — Я хочу стать другим... Вот увидишь... Я этого добьюсь...
Олисава слушал его и думал: изменить себя Тритон не сможет, потому что не захочет. Ведь избранный образ поведения, очевидно, его не тяготит.
— А чего! Дина — девушка что надо. Возьму и женюсь на ней!
Олисава хмыкнул. Павел обернулся, глянул весело. Масло в казане треснуло. Павел опустил в него колечко луковицы.