Наконец из-за отрога сопки выплыла краснеющая на белом снегу скальная гряда. Перебираюсь через ручей и карабкаюсь на скат сопки. Отсюда хорошо видно вершину лиственницы, под которой стоит давилка. Рядом с припорошенными снегом ветками темнеет задравшееся к небу коромысло с висящей на шнуре насторожкой. Сработало!
На лиственнице суетятся кедровки, где-то по-весеннему, словно открылось горлышко бутылки, крикнул ворон. Его крик оттолкнулся от заснеженных сопок и покатился по ханрачанской долине.
Еще один-единственный шаг и откроется давилка, а в ней застывший комом Тышкевич. Но сделать этот шаг у меня не получается.
Какое-то время стою, гляжу на кедровок, торчащее к небу коромысло, привязанную к нему насторожку, затем разворачиваю лыжи и направляюсь через ручей, обрезать стальную гряду вместе с лиственницей, ловушкой и всем, что там произошло. Иду и во все глаза смотрю на зарозовевший от солнца снег, хотя прекрасно понимаю, что идущего от ловушки следа мне не увидеть…
КЯМИЕВЧА
— Батка у тебя есть?
— Э-э-э-э («да» — эвенское)
— Хорошо-о! А матка есть?
— Э-э-э-э.
— Хорошо-о! А они далеко живут?
— На Украине. Если на оленях — целый год ехать нужно.
Дед Кямиевча прищуривает и без того узкие щелочки глаз и сочувственно произносит:
— Далеко-о! Им надо на Колыму кочевать.
Вдвоем с дедом Кямиевчей сидим на белых оленьих шкурах возле разведенного у озера костра и пьем одеколон, заедая сырым костным мозгом и сырыми же оленьими почками. Одеколон горчит и сушит горло, костный мозг больше напоминает мыло, только без запаха, почки тугие, скользкие и отгоняют мочей. Все равно делаю вид, что очень вкусно, хотя после каждого кусочка тошнота подкатывает к горлу и рука непроизвольно тянется ко рту. Но вообще-то, все может быть из-за того, что я равнодушен к спиртному и пью его от случая к случаю, а здесь — одеколон! Ударило в душу и голову так, что еле перевел дух. Все равно осилил глотка четыре и даже сумел изобразить на лице удовольствие…
— Много тепла, говоришь, у вас на Украине? — спрашивает дед Кямиевча. — А снег у вас есть?
— Мало.
Дед проводит пальцем по торбасам чуть выше щиколоток:
— Вот так?
Согласно киваю головой и опять вызываю сочувствие:
— Ой, какой плохой снег! Как кочевать? Нарты совсем о кочки изломаешь и олени подохнут. А рыба у вас какой плавает?
— Всякая. Карп, караси, щуки, сом.
— Большой?
Как и положено рыболову, развожу руки на весь мах, добавляя для ясности:
— Даже вот такие бывают?
В глазах деда удивление:
— Больше кеты! Один человек не кончай?
— Бывают такие, что и десять не кончай.
— Большой! — с уважением говорит дед Кямиевча. — А кета у вас есть?
— Нет, ни кеты, ни мальмы, ни горбуши.
— Он, как плохо! Что будете есть — один сом и хлеб?
— Зачем же? У нас коровы, овцы, свиньи, куры…
— Хорошо-о! — с некоторой завистью говорит дед Кямиевча. — Возьмешь карабин, убьешь корову…
— Нет, что вы! Так нельзя! Их у нас в специальных сараях держат. Кормят, ухаживают.
— Это зоопарк, — уверенно заявляет мой собеседник. — Я телевизор смотрел. Красиво!
Берет в обе рука кружку с разбавленным одеколоном, нюхает и, чуть пригубив, задумчиво произносит:
— Сохатого нет, оленя нет. Как кочевать? Плохо жить у вас. Скучно.
За спиной скрипит снег, и на берег озера спускается небольшой пестрый олень-мулхан. Изо рта у него тянется струйка застывшей крови. Сегодня утром кто-то отрезал у него язык и в таком виде отпустил. Теперь мулхан, словно неприкаянный, бродит по коралю, не обращая внимания ни на людей, ни на собак. Его лучше бы добить, чтобы не мучился, но не разрешает милиционер. Нужно дождаться приезда какого-то начальника, а тот, по всему видно, не очень торопится.
Олень постоял у костра, помигивая густыми, словно опахала, ресницами, затем вышел на озеро и принялся обнюхивать выглядывающие из-под снега стебельки пожелтевшей пушицы.
— Кушать хочет, — вздохнул дед Кямиевча. — Возле палатки уже два раза ягель коптил, а кушать нельзя — рот болит.
Поправил в костре дрова, закурил и, критически окинув взглядом мое пристанище, поинтересовался.
— Ты здесь долго жить будешь?
— Не знаю. Думал пару месяцев порыбачить. Сейчас хариус клевать начал, да и мальмы в озере хватает. А здесь эти со своими бичами. Придется возвращаться. Может, после забоя приеду, а пока что поживу на Ингоде…
Обычно на Новых озерах бывает людно только в ноябре, когда пастухи пригоняют на забой оленей. Потом остается один старый эвен Горпани, к которому пастухи приезжают за мукой, чаем, сахаром, макаронами. Здесь же они хранят зимнюю и летнюю одежду, запасные нарты, палатки, оленью упряжь.