— А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.
— Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовывался. Все в доме сидел. Белый стал, как колымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто онемел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем заморозила, человека погубила,— вспомнила Варя.
— Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оставила. А кстати, чего в деревню не возвращаешься?
— Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.
— Ничего себе! Людей сюда в наказание привозят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.
— На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь помнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.
— А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.
— Я не одна. Тут мамка рядом. И другие знакомые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого навещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, пожалеют. Больше оплакать некому.
Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.
Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прикипев однажды, навсегда привыкла к Колыме.
— А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто-то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.
— А вы зря меня жалеете. Я сама так решила. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я пообещала, что не уеду никуда. Она тогда не поверила. Но ведь годы прошли, а никуда не тянет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменился, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и дети. В огородах редкие бабки ковыряются. А мужики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.
— От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.
— Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?
— Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,— встрял Бондарев. И подумав, продолжил:
— Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую нечисть— полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на семьи, где мужики воевали. И верите, где фашисты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми семьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жалости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что делать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее никаких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюкву как озверелые. А она, оттаявшая из-под снега, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригоршнями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Машина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть такое месиво. Этим все нипочем. Видать, привычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подбросили. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,— рассказывал Бондарев.