— Кстати, тот самый Комар ко мне во второй раз попал. Уже после войны. С небольшим сроком. За сыном с топором гонялся. Отсидел свои три года и снова к себе в Белоруссию смотался. Живой и здоровый, и никакая холера его не взяла. Он и теперь в Смолевичах живет, свою семью мучает. Соседи даже рядом с ним жить не стали. Один остался. Сын к жене ушел. Мать, едва внук появился, тоже к ним перебралась. Так вот сам остался, один хозяйничает. Хозяйство завел, живет, как куркуль, и все ему по фигу,— сморщился Бондарев, добавив:
— Говорят, в последнее время бабу сыскал. Такую же бандитку. Путевый никто не решился жениться. Скучковались своей бандой и ни с сыном, ни с внуком не знаются. Во папашка, черт его побери! — ругался Игорь Павлович.
— Это у кого как судьба сложилась. У нас, в другой зоне, тоже старуха живет. Ее еще до войны на Колыму пригнали. Не любила старая голосовать.
— Так это дело добровольное,— не выдержал Иванов.
— Ага! Добровольно-принудительное. Ее в НКВД вызывали, к председателю колхоза, все уговаривали голосовать. А она уперлась рогами и ни в какую. Хотя в войну партизанила. Медаль за это имела. Тут же, как свихнулась. Ну, и надоело властям с ней маяться. Сунули на самую Колыму, как к черту в задницу. Но куда воткнешь при трех медалях в таком возрасте. На трассу нельзя — слабосильная, на рудник не погонишь, совсем слепая. Пристроили ее в бараке прачкой и дневальной. Куда ж еще такую древность девать? А и срок пять лет. Все ждали, что у ней мозги появятся. Да откуда возьмутся на восьмом десятке, коли их отродясь, с самой молодости не имелось. Так вот и пристроили. Она, голубка, давай свою политику толкать серед баб. Бояться ей уже нечего. Сама уже на Колыме, дальше не пошлют, некуда. А и что хуже может случиться? Старая супротив Хрущева воевала. Вот он у ней оплату за медали отнял. Ей обидно стало. Уж, как только ни уговаривали бабку, ничего не доходило. А тут комиссия с области приехала. Конечно, по своим делам. А в ней старикашка завелся. Старый, плешатый и вовсе худой. Вот его попутно к той бабке послали беседу провести. Уж и не знаю, о чем они кукарекали. Но часа два или больше говорили. Вышла та бабка к ужину, мы ахнули, не узнали ее. Вся в накрученных кудерках, накрашенная. И к тому дедочку подваливает. Берет его под крендель и говорит, что он ее уломал. Согласна за ним хоть на край света идти пехом. Ну, дедок, видать, змей хитрый, быстро сообразил. Пообещал вскоре опять приехать. И если она все поймет, увезти бабку с Колымы. Старуха его до сих пор ждет, сколько лет прошло, она так и не поняла, что это была шутка. Но зато бабка теперь ни одних выборов не пропускает. На выборы раньше всех прибегает. А остальное время у окна сидит, своего сокола ждет. Ведь обещал за ней приехать. Прямо и смех, и слезы. Самой на девятый десяток повалило, а она про любовь вспомнила. Того деда, небось, в живых уже нет. Она ж до ночи его ждет. И никуда ни шагу от избы. Давно могла б в свою деревню воротиться. Ведь срок прошел. Так нет, ни с места не сдвинешь. Любовная болячка держит. И хоть в деревню зовут, вернуться и не думает, дура стебанутая.
— Это хорошо, что хоть какая-то надежда есть, с нею жить легче, не так одиноко. Верит, что кому-то нужна,— улыбнулся Иванов.
— На девятом десятке? Мужики, ее врачам показать надо!
— Варя! Любви все возрасты покорны! — рассмеялся Бондарев.
— Брось шутить! В ее годы о душе надо думать! А то раньше все политикой интересовалась. Нынче любовные романы читает. Смех, да и только.
— Эх-х, Варя! Хорошо, что хоть под финиш познала старая про любовь. Иные за всю жизнь ее не знали,— вздохнул Бондарев и о своем задумался.
Когда-то и он любил женщину. Из зэчек. Красивой она была. Равной в свете не видел. Многое мог сделать для бабы. Но отвергла все, вместе с волей, выездом с Колымы пренебрегла и самим Игорем. Назвала подлецом, придурком, отморозком, оттолкнула, когда попытался приобнять и выскочила из кабинета пулей. Продолжать разговор не стала. И сама не зная того, уже много лет жила в сердце и в памяти.