Чего не мог сказать про себя Игрок-со-Временем. Он просчитался. Отлаженный алгоритм дал сбой. Фатальную ошибку. Игрок-со-Временем был ничтожеством в сравнении с этими двумя жалкими листочками. У него была Вечность – и все, у них –
огромный мир, мир непрерывных превращений, рождения и умирания.
И тогда он сел за компьютер. Игрок-со-Временем моментально нашел нужный файл, открыл его и отыскал необходимые строчки программного кода. Его достижение было перед ним в виде математических символов. Его достижение. И его поражение.
Дрожащими пальцами он выделил эти строчки. Его рука замерла над клавишей стирания. Все или ничего. Смерть или обман. Гнусный наркотик – Вечность. Он нажал ее.
Сначала ничего не произошло. Игрок-со-Временем как сидел в кресле перед монитором, так и остался сидеть. Потом он внезапно почувствовал что-то инородное во рту. Как будто туда запихали салфетку.
Он открыл рот и сунул в него два пальца. Через секунду он к своему изумлению выудил оттуда древесный листок. Обычный листок вроде тех, что он обнаружил в доме с утра. Странное ощущение во рту не прошло. Он повторил процесс и вытащил еще один листок. А за ним еще один. И еще. Он вытаскивал их как гирлянду. И тут внезапно не стало ничего – Игрок-со-Временем разлетелся ворохом палой листвы.
А следом за ним и дом. Стены рухнули, и в воздух взвилась целая туча из листьев. Они закружились, и ветер подхватил их, увлекая в свою привычную игру в кошки-мышки.
Предчувствие дождя (Рассказ).
«Вальс мертвых женщин, казненных на гильотине
Каждый день звучал, звучит и будет звучать
Я отдам все цветы одной балерине
Отдам и с чистым сердцем пойду умирать»
Эдуард Старков
Море переливалось множеством оттенков холодного синего. Над невысокими гребнями, увенчанными клочьями белой пены, – словно кто-то побаловался с зубной пастой – застыла блеклая дымка. Стоял штиль, день выдался солнечный, но прохладный, - один из последних деньков уходящего бабьего лета, - картина, что называется, умиротворяющая.
Неспокойно было только на сердце Художника. Может, поэтому он уже два с лишним часа сидел перед мольбертом, почти не двигаясь. Образ огромной лиловой тучи, нависшей над морем, вяло шевелился в мозгу, готовый брызнуть дождем (из глаз?), мысли путались, он не мог сосредоточиться. Будет дождь. Несмотря на то, что сейчас небо чистое с редкими ватными облачками, совершенно не предвещающее дождя. Будет дождь…
Пляж был пустынен – сезон окончился – только Художник да небольшая компания молодых людей, что-то праздновавших в стороне – там, где начинались сосны, - были здесь сейчас. Одиноко торчали из песка выцветшие на солнце скамейки, навесы в форме грибков и кабинки для переодевания. Кое-где из песка выглядывали пустые пивные банки, целлофановые пакеты, смятые бумажки и прочий мусор, оставленный исчезнувшими отдыхающими.
Художник пытался рисовать, но ничего не получалось. Он посмотрел на свои руки – они тряслись, хотя он вчера не пил. Только вчера… - подумал Художник, - только вчера… Зато до этого… Привыкший заглядывать в стакан должен быть готовым к тому, что, когда он от него оторвется и оглядится вокруг, мир будет лежать в руинах. У него кризис… Затянувшийся кризис… Черт, будет дождь.
Вчера Художник получил телеграмму от жены. Она просит его приехать. Ей это все надоело, она требует развода. И ребенок (этот чудный цветок шести лет отроду, который будущей осенью уже пойдет в школу) будет жить с ней. Он плохой муж и отец. Пусть живет среди своих картин. Он всегда жил среди них, плюнув на реальность.
Кисть дрожит в руке, так дрожит стрелка компаса, когда к нему поднесут магнит. Холст загрунтован и только ждет мазка. Раз – и масло ложится неровной черточкой, похожее на щербинку. Нет, не то – это нужно рисовать акварелью… Много воды… В этом всем слишком много воды.
Ты просто не можешь сейчас рисовать. Признайся себе, ведь не можешь. Этот чертов кризис. Эти чертовы картины. Вся жизнь коту под хвост…
Над ним с криком пролетела чайка. Художник посмотрел ей вслед. Чайка взмыла, потом выполнила какую-то фигуру птичьего пилотажа, нырнула вниз и, ударившись о воду, снова поднялась, набрала высоту и слилась с белесой дымкой, лежащей над морем. Художник обернулся: компания молодых людей продолжала веселиться, у них было спиртное, они развели костер, до него доносились их смех и пьяные возгласы. Счастливые люди, черт побери.
Зашумели сосны – невесть откуда появился легкий ветер, который налетел на них и запутался в колючих ветвях. Несколько мелких песчинок легли на холст, Художник смахнул их ладонью.
Почему? Почему все это? Почему со мной? Как часто мы задаем себе этот вопрос, когда уже поздно искать ответ. Слишком поздно. Картины поглощают тебя, забирают целиком. Вспоминаются слова Хемингуэя, неоспоримая правота папаши Хема в том, что людям посредственным (Художник подумал «серым») в отличие от людей умных и талантливых дана возможность познать счастье, тогда как последние умудряются так изгадить себе жизнь, что она становится противна окружающим и ненавистна им самим.
Художник достал из кармана пачку «Голуаза» и, вытащив сигарету, закурил. Терпкий дым окутал его лицо (ты ненавидишь себя, а? ненавидишь?..), сигарета слегка подрагивала в пальцах (это нервы… нервы… не…навидишь?)
Ничего не выходит. Как ни старайся, но сегодня пейзаж ему не написать. И завтра. Будет дождь. Эта картина в отличие от реальной уже давно была готова в его сознании. Три месяца назад он приехал сюда отдохнуть (уже тогда у него был кризис) в небольшом санатории на берегу моря среди сосен, растущих на желтом песке. Он думал, что это поможет ему разобраться в себе, в своей беспорядочной жизни (жизнь среди картин…), наладить нарушенную связь между собственным эго и окружающим миром. Он думал, что сможет здесь рисовать (гнусный самообман – ни одной работы за все это время), но перед глазами стояла лишь огромная лиловая туча. Вчерашняя телеграмма вернула его к реальности – он так и не вышел из тупика (это ведь был лишь побег – признайся себе-то хоть…), не разрубил свой гордиев узел. И теперь, увидев, наконец, руины вокруг себя, Художник понял – будет дождь (да, я ненавижу себя! слышишь? не-на-ви-жу!). Три бессмысленных месяца…
Художник докурил и бросил окурок на землю. Потом ногой надвинул на него кучку песка. Посмотрел на пустой холст с одиноким масляным мазком. Туча… он видел там тучу. И море свинцового цвета. Последний месяц он почти беспробудно пил (старая проблема… но я не алкоголик!.. не алкоголик…). Таким образом он сводил счеты со своим давно давшим трещину существованием. Алкоголь заключал временное перемирие в его старой войне с реальностью и самим собой (эта картина не выходила из головы: огромные тучи над хранящим гробовое молчание морем, готовые разрешиться холодными дождем, - она въелась в мозг словно кислота). Еще он думал о самоубийстве.
Самоубийство. Последний аргумент того, кто всю свою сознательную жизнь ведет спор с незримым оппонентом, сидящим внутри его собственной головы (этот пустынный пляж, конец курортного сезона, монотонный гул моря, похожий на белый шум, льющийся из динамиков радиоприемника, потому что ни одна станция не ловится, потому что все радиостанции навсегда прекратили свое существование как, впрочем, и люди, потому что ровно тысячу лет назад был Апокалипсис, ядерный взрыв, чума, падение огромного раскаленного метеорита, и теперь планета предоставлена лишь самой себе). Существует множество способов самоубийства, но ни один не дает твердой гарантии того, что твоя смерть поможет хоть кому-то, даже тебе самому. Смерть в этом плане – ненадежный партнер.
Художник видит, как в туманной морской дали материализуется парус, распластанный над водой. Он то взмывает над синей гладью (сменившей, кстати, свой оттенок на темно-синий), то ныряет в морскую бездну. Художник снова потянулся к пачке «Голуаза». Сигареты успокаивают.
В соснах вновь зашумел усилившийся ветер. Художник отметил про себя, что облаков на небе стало больше, и они поменяли свой цвет с молочно белого на синеватый, с вкраплениями фиолетового. Линия горизонта, где море мягко сливалось с небом, потемнела и обозначилась резче, словно ее подвели химическим карандашом. Значит, точно будет дождь.