Герр Кретцшмар резко развернулся и уже с вызовом посмотрел на Смайли.
– Кто его убил? – спросил он. – Герр Макс, я спрашиваю вас как солдата!
Смайли вынул из кармана разорванную почтовую открытку.
– Кто убил его? – повторил герр Кретцшмар. – Я не отступлюсь.
– Вот чего вы ждали от меня вчера вечером, – произнес Смайли, оставляя вопрос без ответа. – Тот, кто принесет вам это, получит пленки и все, что вы храните для Отто. Так вы с ним условились.
Кретцшмар взял половину открытки.
– Он называл это «по Московским правилам», – задумчиво протянул Кретцшмар. – И Отто, и генерал настаивали на этом, хотя мне лично это казалось глупостью.
– У вас вторая половина открытки? – перебил его Смайли.
– Да, – ответил Кретцшмар.
– В таком случае сопоставьте их и отдайте мне материал. Я использую его именно так, как хотел Отто.
Ему пришлось повторить это дважды в разных ва риантах, прежде чем Кретцшмар отозвался.
– Вы обещаете?
– Да.
– А убийцы? Что вы с ними сделаете?
– По всей вероятности, они уже в безопасности, на другом берегу, – откликнулся Смайли. – Им ведь надо проехать всего два-три километра.
– Тогда какой прок от этого материала?
– Материал поставит в трудное положение человека, который послал убийц, – пояснил Смайли, и, пожалуй, в эту минуту до герра Кретцшмара дошло, что, несмотря на железное спокойствие, его визитер расстроен не меньше, а быть может, и много больше его.
– Это убьет его? – продолжал выспрашивать герр Кретцшмар.
Смайли далеко не сразу среагировал.
– Хуже, чем убьет, – наконец отрезал он.
Секунду казалось, герр Кретцшмар намеревался спросить, что может быть хуже, чем быть убитым, но промолчал. Держа половину открытки в безжизненно повисшей руке, он вышел из комнаты. Смайли терпеливо ждал. Часы безостановочно трудились в своей клетке из желтой латуни, золотые рыбки молча смотрели из аквариума. Вернулся Кретцшмар. В руках он держал белую картонную коробку. Там на гигроскопичной прокладке лежали стопка фотобумаги, исписанной теперь уже знакомым почерком, и шесть миниатюрных кассет из синего пластика, какие предпочитают мужчины с современным вкусом.
– Вот это он доверил мне, – объявил герр Кретцшмар.
– Он разумно поступил, – откликнулся Смайли.
Герр Кретцшмар положил руку ему на плечо.
– Если вам что-либо потребуется, дайте мне знать, – твердо произнес он. – У меня есть свои люди. Времена нынче жестокие.
Из телефона-автомата Смайли снова позвонил в гамбургский аэропорт – на сей раз, чтобы подтвердить, что Стэндфаст летит в Лондон, аэропорт Хитроу. Покончив с этим, он купил марки и толстый конверт и написал на нем фиктивный адрес в Аделаиде (Австралия). Положил туда паспорт мистера Стэндфаста и бросил конверт в почтовый ящик. Затем в качестве мистера Смайли, профессия – клерк, он вернулся на вокзал и беспрепятственно проехал в Данию. В поезде он отправился в уборную и там прочел письмо Остраковой, все семь страниц, переснятых самим генералом на древней копировальной машине Михеля в маленькой библиотеке, рядом с Британским музеем. Прочитанное, в добавление к тому, что он в тот день пережил, преисполнило его всевозраставшей, с трудом сдерживаемой тревогой. На поезде, пароме и, наконец, такси он добрался до копенгагенского аэропорта Каструп. Из Каструпа вылетел дневным самолетом в Париж и за время полета, длившегося всего один час, словно прожил целую жизнь – столько навалилось на него воспоминаний, эмоций, и так остро он предвкушал грядущее. В нем снова всколыхнулись ярость и возмущение убийством Лейпцига – чувства, которые он дотоле подавлял, но все пересиливал страх за Остракову: если они так поступили с Лейпцигом и с генералом, то что же сотворят с ней? Стремительное продвижение по Шлезвиг-Гольштейну вернуло ему молодость, но сейчас, в наступившей разрядке, вновь подступило неизлечимое безразличие возраста. «Когда смерть так близка, – думал он, – когда она постоянно рядом, какой смысл продолжать борьбу?» Он снова подумал о Карле и его неограниченной власти, благодаря чему этот монстр по крайней мере видит смысл вечного хаоса жизни, смысл жестокости и смерти, – о Карле, для которого убийство человека не более чем необходимый придаток великого замысла.
«Разве смогу я победить? – копался в себе Смайли. – Один, терзаемый сомнениями, сдерживаемый чувством порядочности, – разве кто-нибудь из нас в силах противостоять этому безжалостному расстрелу?»
Самолет пошел на посадку, и предстоящая погоня вернула Смайли уверенность в себе.
«Существуют два Карлы, – рассуждал он, вспомнив снова лицо стоика, исполненные терпения глаза, тощее тело, философски дожидающееся своего разрушения. – Этот Карла профессионал, настолько владеющий собой, что при необходимости он готов ждать десятилетия, пока операция принесет свои плоды, а в случае с Биллом Хейденом – двадцать; Карла – старый шпион, прагматик, готовый понести десяток потерь ради одного большого выигрыша. И есть другой Карла – Карла с человеческим сердцем, Карла с человеческим изъяном, Карла одной большой любви. Это не должно меня сбить с пути, коль скоро, защищая свою слабость, он прибегает к методам своей профессии».
Потянувшись за соломенной шляпой, Смайли случайно вспомнил об обещании свалить Карлу, которое однажды походя дал себе.
«Нет, – мысленно возразил он. – Нет, Карла может сгореть. Потому что он – фанатик. И в один прекрасный день – а уж я постараюсь изо всех сил – он полетит вверх тормашками из-за неумения сдерживаться».
Торопясь взять такси, Смайли вспомнил, что обмолвился об этом некоему Питеру Гиллему, который как раз сейчас очень занимал его мысли.
ГЛАВА 18
Лежа на диване, Остракова метнула взгляд в окно, увидела сгущающиеся сумерки и всерьез подумала, не наступает ли конец света. Весь день все та же серая мгла на дворе, так что в ее крошечном мирке царил вечный вечер. На заре это впечатление усугубил коричневатый отсвет, а в середине дня, вскоре после того как пришли те люди, в небесах произошло короткое замыкание, затем стало совсем черно, и она стала ожидать скорого своего конца. Сейчас же, вечером, туман помог темноте одолеть отступавшие силы света. «Вот то же происходит и со мной, – без всякой горечи подумала Остракова, – с моим избитым телом, которое все в синяках, и моим ожиданием, и моей надеждой, что избавитель снова явится, так что все происходит по тем же законам: закатываются мои дни».
Утром, спросонья, ей показалось, что она связана по рукам и ногам. Пытаясь шевельнуть ногой, она тотчас чувствовала на бедрах, груди и животе обжигающее кольцо веревок. Она подняла было руку, но рука тут же онемела от стягивавших ее пут. Остракова целый век добиралась до ванной, и еще столетие ей потребовалось, чтобы раздеться и погрузиться в теплую воду. А оказавшись в воде, она испугалась, что, должно быть, потеряла сознание от мучений, такая у нее возникла боль в тех местах, по которым прошелся хлыст. Она услышала стук и решила, что это колотится у нее в голове, а потом разобрала: стучит молоток разозленного соседа. На церковной башне зазвонили часы – Остракова насчитала четыре: чего же удивляться, что сосед возмущается грохотом воды, бегущей по старым трубам. Приготовление кофе отняло у нее последние силы, сидеть же оказалось вообще невозможно и лежать – ничуть не лучше. Отдохнуть она могла, только согнувшись и упершись локтями в доску для сушки посуды. Оттуда она могла наблюдать за происходящим во дворе – ради развлечения и из предосторожности, и оттуда она увидела тех двоих – два исчадия ада, как она теперь их мысленно называла, – которые говорили с привратницей, а эта старая коза-привратница, мадам Ла-Пьер, в ответ лишь качала своей глупой башкой: «Нет, Остраковой нет дома, нет», – на десять разных ладов, так что слова этакой арией «нет дома, нет» эхом разносились по двору, заглушая хлопанье выбиваемых ковров, и гомон детишек, и пересуды двух пожилых женщин, высунувших повязанные полотенцами головы из окон своих квартир на четвертом этаже на расстоянии двух метров друг от друга. «Ее нет дома!» – повторялось столько раз, что и ребенок перестал бы ей верить.