После освобождения из плена я был осужден на семь лет. Через пять лет меня выпустили. Сейчас я работаю заведующим медицинским отделом в санатории „Нафталан“. Я написал заявление с просьбой реабилитировать меня. Написал также заявление о восстановлении меня в партии, в рядах которой состоял с 1939 года.
Прошу вас, спасите мою душу, если вы меня, конечно, помните…»
Лукин помнил.
«Уважаемый Михаил Федорович! Обращается к вам бывший лейтенант Красной Армии Богуш Иван Евстафьевич… Помните тяжелейшие дни и ночи под Вязьмой? Я был командиром отдельного взвода отдельного кавалерийского эскадрона при штабе 20-й, а потом 19-й армии. При выходе из окружения мы форсировали реку Вязьму и наткнулись на сильную засаду гитлеровцев. Во время боя недалеко от меня разорвалась мина, я вылетел из седла и потерял сознание. Товарищи из моего взвода помогли мне дойти до леса. А потом мы долго самостоятельно пробирались на восток. Позже я воевал в 269-м полку 136-й стрелковой дивизии, воевал в звании рядового, так как подтверждение моего офицерского звания в полк так и не пришло. За отличие в боях имею правительственные награды.
Контузия, полученная под Вязьмой, дала о себе знать. Сейчас я почти глухой. Я обращался в Сумской горвоенкомат с просьбой направить меня на комиссию для установления пенсии как инвалиду Отечественной войны. Комиссия при военкомате признает факт моей глухоты как результат контузии, но установить инвалидность не может, ссылаясь на то, что нет документов из госпиталя. Но я ведь в госпитале не был, а был ранен, находясь в окружении. Требуют хотя бы подтверждения свидетелей.
Михаил Федорович, я вас, как отца, прошу помочь мне. Из-за этой глухоты жизнь моя получилась нескладная. После войны не смог учиться дальше. Сейчас из-за той контузии потерял любимую работу. Пенсия но линии собеса — маленькая. Если помните меня, лейтенанта, помогите».
Лукин помнил. Все хорошо помнил. Но каждое письмо будоражило, вызывало новые воспоминания, заставляло как бы заново переживать минувшее, болеть душой за людей, вынужденных обращаться к нему за помощью. Надо было бороться за судьбу каждого человека. И он боролся.
Пришло письмо из села Овчинниково Новосибирской области. Пишет А. П. Егоров:
«…Я интересуюсь дальнейшей судьбой семьи генерала Качалова. Оказывается, я знал его жену Ханчик-Качалову.
Расскажу о себе, чтобы вы поняли меня правильно. В 1943 году из 10-го класса в возрасте шестнадцати с половиной лет ушел в армию. Был два раза тяжело ранен и контужен. После войны до 1949 года лечился в госпиталях и по рекомендации комсомола был направлен на работу в органы МВД. Я работал в отделе, ведающем учетом, перемещением и освобождением заключенных.
Ханчик-Качалову я принимал весной 1949 года из пересыльной тюрьмы в Новосибирске для перемещения в колонию. Она пробыла у нас совсем недолго, дней десять-пятнадцать. Ханчик-Качалова была осуждена по статье 58-1в как член семьи изменника Родины. Вместе с ней репрессированы были дочь и мать Качалова (или теща). Не буду скрывать, прочитав „дело“, где сказано было об измене генерала Качалова, я в душе негодовал. Это и понятно: почему мы в 16–17 лет гибли, истекали кровью, а высшее командование нас предавало? Я не сомневался, что Ханчик осуждена справедливо. Откуда мне было знать правду?
Нет нужды писать о своих чувствах теперь, когда нам раскрыли глаза на многое. Я знаю и другие трагические истории, но больше всего в моей памяти держится героическая и печальная трагедия генерала Качалова, честно погибшего патриота.
Я очень часто думаю о судьбах таких семей. Я, как бывший сотрудник органов МВД, особых симпатий со стороны пострадавших невинно не вызываю. Я был молод и не очень подготовленный, но и старшие были не умнее нас, мальчишек. Ведь, чего греха таить, Сталину верила все.
Товарищ генерал-лейтенант! Много у меня на душе вопросов, связанных с прошлым и настоящим. Но обращаться с ними в печать бесполезно — не напечатают, а неприятностей много наберешься.
Хочу заехать в Москву и попытаться добиться приема к тов. Брежневу. Прямо вам скажу, что, анализируя действительность, становится страшно за будущее. Вот по этим вопросам и хотелось поговорить в ЦК. Обидно прожить всю жизнь теленком или на лету подхватывать чужие мысли и повторять, не веря в искренность ответов…»