— Я не есть нацист. — Затем достал из кармана кителя фотокарточку и, держа ее перед глазами Лукина, пояснил: — Это моя жена и сыновья. До начала восточной кампании я работал главным врачом в хирургической больнице в Берлине. — Он бережно вложил в бумажник фотокарточку. — Я врач, а вы для меня только раненый, и я сделаю все, чтобы вы жили.
Повезло Лукину и на хозяина сторожки. Унтер-офицер оказался австрийцем. До войны работал старшим секретарем Венского городского суда. Он с трудом говорил по-русски. Оказалось, что в первую мировую войну был в русском плену.
— Вы, генерал, верьте Шранку, — говорил австриец. — Он сделает все, чтобы вас спасти. Я со своей стороны тоже все буду делать, чтобы облегчить ваше положение здесь, в полевом лазарете. В вашем плену я тоже оказался раненым, и мне русский врач спас жизнь. А потом за мной ухаживал другой русский доктор. Я забыл фамилии этих людей, но я благодарен русским за то, что я до сих пор жив и здоров.
В первых числах ноября полевой лазарет перемещался ближе к фронту. Всех раненых и с ними Лукина эвакуировали в Вязьму.
— Мне надо надеть китель, но на нем нет одного рукава. Вы не могли бы что-нибудь придумать, — обратился Лукин к унтер-офицеру.
— Я могу вам достать немецкий мундир.
— Нет, нет, я его не надену.
— Тогда пришьем рукав. Но он будет другого цвета.
— Это куда ни шло. Согласен.
Унтер-офицер пришил к генеральскому кителю рукав от немецкого мундира и помог Лукину надеть китель.
Вскоре были поданы санитарные машины. В одну из них, где уже лежали трое немецких офицеров, хотели уложить Лукина. Узнав, что с ними будет ехать русский генерал, гитлеровцы пришли в ярость:
— Руссише швайн!
— Век, руссише генерал!
Подошел Шранк, с трудом успокоил офицеров, но переубедить не смог.
— Придется вам ехать грузовой машиной, — сказал он Лукину. — Я понимаю, с вашими ранами по такой дороге… Но другого выхода нет. Это нацисты.
На станции Лукина уложили в пульмановский вагон вместе с немецкими солдатами. В Вязьме их вынесли, а генерала оставили в вагоне одного. Мороз крепчал. Лукин лежал беспомощный, беззащитный. Он уже впал в забытье, когда дверь пульмана с шумом открылась.
— Генерал?
— Я.
Влезли санитары, уложили Лукина на носилки и отнесли в санитарную машину. Лукину нестерпимо хотелось курить, и он вспомнил, что заботливый унтер-офицер в лазарете, прощаясь, набил его портсигар сигаретами. Как же он мог забыть! Лукин торопливо достал портсигар. Но держать его и доставать той же рукой содержимое еще не научился. Немец, наблюдавший за неловкими движениями генерала, взял портсигар, достал сигарету и протянул Лукину. Но портсигар возвращать не торопился. Он с любопытством рассматривал рисунок, что-то бормотал, пытаясь прочесть на тыльной стороне русские буквы. Наконец прицокнул губами и произнес:
— Шён цигареттентуи, эхтзильбер[32], — и, покачав головой, повторил: — Шён!
Лукин протянул руку за портсигаром, но немец отвел ее.
— Давай назад, это мой! — Немец не реагировал, а Лукин, решив, что тот не понимает, мучительно искал немецкие слова: — Гибен… Цюрюк, цюрюк!
— Бляйб штиль[33], — пренебрежительно отмахнулся немец и спрятал портсигар в карман.
— Негодяй, — проговорил Лукин. А немец продолжал с наглой усмешкой смотреть на генерала. Лукин понял, что дорогая памятная вещь, с которой не расставался с времен гражданской войны, исчезла навсегда.
Но на этом немцы не успокоились. Второй «санитар» решил тоже не остаться внакладе. Он то и дело поглядывал на единственную ногу Лукина, обмотанную каким-то тряпьем. Сапоги генерал держал в руке. Это обстоятельство, видимо, привлекло внимание гитлеровца.
— Шён штифель[34], — наконец не выдержал он.
Ничего не понимая, Лукин смотрел на немца. А тот, улыбаясь, забрал у генерала сапоги и спрятал их в свой ранец.
«Мародеры проклятые! Черт с ними, с сапогами. Все равно один сапог больше не нужен. Портсигар жалко», — с горечью подумал Лукин.
Снова Вязьма. Большой зал какого-то чудом уцелевшего здания заполнен ранеными немцами. И вдруг генерал увидел советскую девушку. Он подозвал ее.
— Советская?
— Советская.
— Как ты попала сюда? Как зовут?
— Соня Анвайер. Я врач, но советских врачей немцы используют как санитаров.
— Анвайер? — удивился Лукин. — Ты же еврейка, а евреев и комиссаров фашисты расстреливают.