По этому ее жесту и по ее глазам Егоров понял, что она хочет проститься. Но он сказал:
— Мне нужно поговорить.
Она пожала плечами:
— Ты же знаешь, это бесполезно... Ну, хорошо, идем.
В небольшой квартирке с крашеными полами и полосатыми ковриками, с изразцовой старинной печью и тюлевыми шторами, с традиционным круглым столом и абажуром было тепло и уютно. Надя ушла на кухню готовить чай, а Егоров разделся, сел на диван. Мальчик с любопытством смотрел на его орденскую колодку.
— А за что у вас ордена?
— За войну, Алеша.
— Вы бомбили фашистов?
— Все бывало.
Помолчав, мальчик сказал:
— Мой папа тоже бомбил фашистов. У него тоже был орден.
Егоров усмехнулся: Сорокин на войне никогда не был.
— Не верите? — обиделся Алеша. — Я вам покажу.
Откуда-то с книжной полки, из своего тайника, он достал старую фотографию с обломанным уголком. На ней около самолета стоял летчик в шлеме, с орденом и значком Гвардии. И Егоров сразу узнал свой остроносый «ястребок» и себя, молоденького лейтенанта. Он снимался в сорок пятом году, под Веной. Такая фотография была и у него дома. А эту он подарил Наде много лет назад, после войны.
— Только я его не видел, — вздохнул мальчик над фотографией. — Когда он умер, меня на свете еще не было.
— Кто умер? Твой отец? — опять усмехнулся Егоров.
— Да, он полетел в Арктику, и там его самолет разбился.
Егорову стало немного не по себе.
— Послушай, брат, — сказал он со всей строгостью, — ты все сочиняешь. Я твоего отца знаю, он жив и здоров.
— Нет, — тихо сказал Алеша, — он не настоящий мой папа. А мой папа давно умер.
Еще не сознавая, что произошло, еще вдумываясь в эти слова, Егоров недоуменно смотрел на мальчика. Стриженный наголо, с округлой, лобастой, как у матери, головой, с тощей шеей и пухлыми губами, он казался совсем ребенком, но по-взрослому печальны и серьезны были его доверчивые глаза.
Вошла Надя с чайной посудой в руках, и Егоров сказал ей:
— Алеша показал мне одну фотографию. Я и не знал, что его отец давно умер.
Повторив слова мальчика, Егоров ждал, что она рассердится на Алешу и крикнет, чтобы он не выдумывал всякие глупости. Но мать смолчала. Бледная, подошла к столу, расставила чашки, заварила чай и только тогда сказала:
— Алеша, садись за стол. И приглашай Сергея Ильича.
Она налила чай, размешала сахар и подвинула чашку сыну; и все это делала слишком размеренно и ровно. Спросила, любит ли Егоров крепкий чай, добавила заварки, сказала что-то о скучной жизни в их городе. А Егоров, рассеянно слушая, украдкой посматривал на мальчишку, и она, конечно, все замечала.
— Сынок, — вдруг сказала она, — кушай быстрей, тебе пора гулять. — На ее лице с бледной кожей и родинками выступили розовые пятна.
— Ну, что ты его гонишь? — неловко заступился Егоров.
— Ему скоро делать уроки.
Когда Алеша одевался в передней, уходя гулять, Егоров стоял в комнате у окна и курил. За окном была осень, мокрые крыши, деревья с голыми ветками. Начинало смеркаться, желтели ранние огни. Егоров слышал, как в передней стукнула дверь. Потом он услышал у себя за спиной быстрые, легкие шаги Нади.
— Ты будешь еще пить чай? — Ее голос звучал тверже и свободней.
— Нет, спасибо.
Она стала убирать со стола посуду. Уютно, по-домашнему звякали чашки.
— Так о чем ты хотел со мной говорить?
О чем? Если бы он сказал ей, если бы она узнала правду, — весь этот уют, весь ее теплый домашний мир разлетелся бы вдребезги. Месть за прошлое? Пожалуй, да. Но из прошлого внезапно всплыла и старая фотография с обломанным уголком, которую бережно хранил этот мальчик Алеша. И все, о чем думал Егоров, когда шел к Наде, все, чего он хотел, теперь уже теряло значение. Что-то другое врывалось в его жизнь. И он обостренно следил за каждым словом и взглядом женщины, которую когда-то любил.
— Странно, Алеша считает меня своим отцом.
— Мало ли что придумает мальчик с богатой фантазией. — Сжав губы, Надя смотрела ему в лицо. Она всегда умела владеть собой, а с годами, на людях, за судейским столом ее выдержка закалилась. Только одно ее выдавало — бледность и розовые пятна на лице.
Не выдержал сам Егоров:
— Он мой сын!
— Твой? А у тебя есть доказательства? — она даже нашла в себе силы усмехнуться ему в лицо.
— Ты говоришь как судья. Но я не обвиняемый!
— Нет, ты истец. — Холодно-замкнутая, враждебная, она, как любая женщина, была готова на все, защищая своего сына, семью, свой теплый домашний мир. — Но ни один суд не признает тебя отцом.
— А ты?
Она не ответила. Всеми силами она пыталась укрыться за маской судьи. А лицо ее было бледно, в глазах стыли слезы. И если она была безжалостна и жестока, то не к Егорову, а прежде всего к самой себе.