И все же весна брала свое. После резких перепадов температуры наконец-то со Средиземноморья повеяло теплом: мощный антициклон, две недели господствовавший над Восточной Европой, отступил за Урал.
В конце марта двое суток подряд шел снег с дождем, но уже в самом городе чувствовался дух весны. А самое удивительное, в глубоком дворике меж мартеновским и механическим цехами, где всегда затишно и застоявшийся воздух не подпускает ночного холода, зацвел персик. Завод стоял, а персик цвел, радуя души по привычке приходивших в свои цеха рабочих.
Работы не было, но люди, соскучившиеся по общению, толпились у цветущих деревьев, делились новостями, рассказывали анекдоты.
Никогда не унывающий тридцатилетний горновой Никита Деригуз рассказывал:
— Вышли два соседа за ворота, а на сельсовете уже не красный флаг, а не пойми какой. Сосед спрашивает соседа: «А шо воно, кумэ, чи влада у нас поминялась? Флаг другий: знызу жовтый, зверху — сыний. Шо цэ означае?» — «А означае, кумэ, — отвечат сосед, — шо влада действительно поменялась, и мы, тепэр ужэ суверенни, обисралысь аж до самого нэба».
— Это что, — включился в разговор Семен Тестов. — Знаете, как создавался флаг у наших северных соседей? Шла колонна по Тверской. От Кремля под белым флагом. А с тротуара толпа: «Беляки! Капитулянты! Демократы!» А от площади Маяковкого навстречу — другая колонна. Под красным флагом. А с тротуара толпа: «Совки! Профукали свою власть!» А от Художественного театра — третья колонна. Под голубым флагом. А с тротуара толпа: «Пидоры! Нацмены!» Все три колонны сошлись на площади Пушкина. Вышел всенародно избранный, привычной фразой обратился к колоннам: «Россияне! Вот вы, загогулины, снова вместе. Пусть же ваши флаги будут нашим общим знаменем». И подняли над Кремлем трехцветное полотнище. Так начался у наших соседей год мира и согласия.
Эти байки здесь уже слышали, и новым было только то, кто лучше расскажет.
Потусовавшись, рабочие расходились по домам, унося с собой единственную отрадную новость: персик зацвел! В этом все они видели добрую примету.
Раньше обычного, в полдень, вернулся домой Иван Григорьевич.
— Настенька! — заговорил с порога. — На заводе персик зацвел. Понимаешь, наш завод словно преобразился.
Вырвалось само собой, что завод — наш.
— В такую погоду? — удивилась Анастасия Карповна.
— Именно! Подходят, любуются. Но что меня особо тронуло, никто не сломал ни одной веточки. Я тоже не посмел. А — хотелось. Тебе преподнести.
— Будем считать, что преподнес, — сказала она.
На ее помолодевшем лице было столько одухотворенности, как будто и в самом деле он подарил ей цветы. Ее взгляд поразительно напоминал взгляд Мэри. Видимо, у любящих женщин есть что-то общее и во взгляде, и в интонации голоса, и даже в прикосновении руки.
Годы — целых сорок лет — оказались шире Атлантического океана. Но прав поэт, сказавший: океанская волна не захлестнет огонь любви, если он полыхает в груди…
Под пеплом времени у Насти сохранились искры этого изумительного огня. Иван Григорьевич чувствовал, что к нему возвращается молодость, и первая любовь будет и последней…
Но Мэри!.. Покойную Мэри он продолжал любить. Он не верил ни в бога, ни в черта, но готов был поверить в Аллаха: тот благословил бы его жить с двумя любимыми женщинами. Судьба оставила ему одну, и он боялся ее потерять, как боится уже лишившийся глаза человек потерять свой единственный глаз.
Было больно, что сыновья не приняли его Родину как частицу своей. И он, все гуще пропитываясь атмосферой Прикордонного, невольно начинал думать о своих сыновьях, как о чем-то далеком, нереальном, призрачном. Объяснение этому он отчасти уже находил: его дети не разделили его идеалы. А ведь люди с этими идеалами выстояли в самой страшной войне, которую испытало человечество. Тогда мало кто клюнул на посулы немецкого Власова. И если бы у советской власти было больше любви к своим гражданам, то и Власовы не появились бы.
В уме он держал людей сороковых и пятидесятых годов. Пока работал в Америке, у него на Родине выросло новое поколение, уже не ощущавшего войну, потом еще одно, потом еще. Дети обеспеченных родителей становились обеспеченными за счет государства и своих родителей. Все испытавшие на себе родители, ограждая своих детей, убивали в них главного бога, помогавшего возвышаться духом, — культ своей головы и своих рук, лишали их радости свободно трудиться. И такие дети, вырастая, искали причину бедствий, обрушившихся на Отечество, в старшем поколении — не туда оно повело страну.