— Не берут, Григорович, как узнают, что я работал в советской разведке, открещиваются, как от нечистой силы. При этом кивают на Сороса, дескать, он не разрешает. Но, видимо, врут. Это бывший член политбюро, который нас предал, дал указание: таких, как мы с тобой, к идеологии не подпускать. А что касается Сороса, он просто по дешевке скупает мозги. Платит, как за говяжьи. Хотя на талантливые мозги мог бы и раскошелиться. Он с шестью главными банкирами России финансирует образование…Я-то что. А вот мой наставник, известный тебе академик, устроился к одному коммерсанту переводчиком. Зарабатывает, как президент Российской академии наук.
— И ты мог бы переводчиком…
— Мог бы… Да опасаются. Разведчик, он разведчик до могилы. Вот и объясняюсь на своем родимом с перекупщицами. Они, стервы, взяли моду хранить свой скоропортящийся товар в морге, рядом с трупами. А эту гадину, ну, с которой только что у меня была перебранка, застаю уже второй раз: держит бананы не рядом с трупами, а вместе с трупами.
— Так штрафуй дирекцию.
— Что ты, Григорович! Нельзя…
— Тогда штрафуй торговку.
— Однажды попытался, но префект меня предупредил, что я покушаюсь на малый бизнес. Вот и хожу, стыжу. Предупреждаю покупателей.
— И все же бананы берут?
— Берут! Каждый надеется, что трупный яд достанется не его ребенку.
По мере отдаления от торговых рядов Бахмутенко остывал. Принялся, в свою очередь, расспрашивать Ивана Григорьевича. Тот ему поведал собственную одиссею. Коллега грустно позавидовал:
— Тебе. Григорович, повезло. У тебя хоть есть стоящее дело. А я, брат, тихонечко подыхаю. Рак съедает. Вот вернулся после нашего побега, и у меня такое впечатление, что я побывал в другой Галактике. Своим рассудком все еще живу в семидесятых… Тебе такое не мерещится?
— Бывает.
Бахмутенко продолжал:
— Как будто вернулся на пепелище. Людей, которые меня посылали, давно уже нет. Лежат на скромных кладбищах. А ведь когда-то жестоко блюли безопасность государства. Безопасность рухнула, и я, маленькая букашка, занятая великим делом, потерял семью. Так что не уберег ни государство, ни семью.
— Но у тебя есть сын.
— Да… И неважная квартира, вернее, квартирка. Раньше она принадлежала нынешнему мужу моей бывшей жены. Мы с ним как бы разменялись: я ему свою трехкомнатную и жену вместе с мебелью, а он мне — свою однокомнатную, но без жены и мебели.
— Кто он?
— Был когда-то олимпийским чемпионом. Стрелок. Теперь в какой-то фирме. Возглавляет охрану.
— Знатные у тебя родственнички.
— Еще бы! В наше время верный глаз и твердая рука ценятся выше самых извилистых мозгов.
В словах друга звучала глубокая обида. И чтоб как-то отвлечь его от грустных размышлений, Иван Григорьевич стал его расспрашивать о сыне.
— Сын, никак, холостой?
— Женат. Но околачивается у меня, — пояснил друг. — Его жена, практичная бабенка, направила его ко мне с наказом: пока отец не отдал концы, живи при нем, иначе упустим квартиру. Вот он у меня и квартирует. И уже вслух ропщет: сколько же может тяжелобольной коптить московское небо?
За разговором подошли к квартире. Дверь открыл сын, недобро взглянул на гостя. Видя, что гость собирается ночевать, засуетился, складывая в сумку какие-то вещи.
— Тебя сегодня ждать?
— Нет, — сухо ответил сын. — Если моя заглянет, скажи, уехал за город.
Оставшись вдвоем, друзья предались воспоминаниям. Сошлись на том, что там, в Америке, жилось лучше. А ведь там на каждом шагу подкарауливала опасность. Но там твердо верилось в незыблемость своей державы. Здесь, на родине, от этой великой веры остались одни руины…
— Обидно не за себя, обидно за свою страну, — с тоской в голосе говорил Бахмутенко. — Предали нас люди, которых даже рядовые трудяги уже тогда не считали деятелями, заслуживающими уважения. В своих кремлевских кабинетах они умели только пить водку да материться. Кстати, одному из них мы подготовили открытое письмо. И твоя, Григорович, подпись была бы желательной. О его работе на ЦРУ ты знаешь не меньше меня.
— Я смогу с этим письмо ознакомиться?
— Конечно.
Глава 60
Пока Алексей Ярославович жарил картошку, перемывал посуду, Иван Григорьевич, удобно устроившись в ветхом скрипучем кресле, углубился в чтение. За окном привычно гудела автомашинами вечерняя Москва.
Письмо начиналось с принятого на Западе обращения, только с частицей «не».