Это значит, в Киеве — полночь, в Москве — час ночи, а в Вашингтоне — вчерашний день.
В Прикордонном растекалась по улицам синяя темень. Сквозь оконные стекла, не покрытые изморозью, в палату смотрели высокие звезды, точно такие же, как над Америкой. Но там, за опасной работой, он их почти не замечал. Там он дорожил каждой минутой.
К ночи его опять знобило. С горечью он приходил к выводу: в такой больнице не выздоравливают. Здесь хорошие врачи, тот же Рувим Тулович. Хорошие санитары, та же вечно пьяненькая Глаша. Но лекарства, купленные где попало, могли только продлить агонию.
И все-таки больные, попадая в эту больницу, надеялись на всемогущество Рувима Туловича: если не он, то кто же? Ему доверяли уже потому, что он в это смутное время не покинул Прикордонного и не перебрался под ливанские кедры, где, как пенсионер, имел бы полсотни шекелей в месяц — по украинским меркам это огромная сумма.
В очередной раз, зайдя в палату и оседлав табуретку, на которой любит сидеть Анастасия Карповна, Рувим Тулович стал рассказывать о себе, и как-то само собой получилось, что он коснулся сугубо личного: почему не уехал.
— По этому поводу, коллега, есть старый еврейский анекдот, — сказал он, глядя на собеседника из-под мохнатых бровей большими и черными, как обугленное дерево, глазами. — Однажды сын-червяк спросил отца: «Хорошо ли жить в яблоке?» «Хорошо», — ответил отец. «А в груше?» — продолжал спрашивать сын. — «А в груше — еще лучше. Груша намного вкусней». — «А почему же мы живем в дерьме? Почему бы нам не перебраться хотя бы в яблоко?» Отец-червяк долго молчал, раздумывая, ответил: «Есть, сынок, такое понятие — родина».
Выслушав старого еврея, Иван Григорьевич еле заметно кивнул:
— Понял.
Тот ему — неожиданный вопрос:
— А коль поняли, коллега, поинтересуюсь и я, в свою очередь. И стоило вам выползать из яблока, более того, из груши, в нашу клоаку?
Прямо отвечать не было смысла, но был резон спрашивать и спрашивать, убеждая себя, что в этом городе есть кто угодно, но нет равнодушных к общей беде.
— А кто сотворил эту клоаку? Не пожиратели груш? Сколько затрачено долларов, чтоб организовать хаос?
И вновь на Ивана Григорьевича, словно из глубины веков, пристально взглянули библейские глаза.
— Сумму не назову, — сказал Рувим Тулович, — но затраты на разрушение Союза они начали с конца сороковых, когда навязывали нам план Маршалла. Потом наши правители, насколько мне известно, сами за него ухватились.
— А зачем?
— Вопрос не ко мне, — уточнил Рувим Тулович и продолжил свою мысль: — Взамен на манну небесную эти же правители отняли у молодежи ее идеалы. А человек без идеалов уже не человек, всего лишь потребитель. Вот вам и ответ, почему супердержава капитулировала без единого выстрела…
Все это было похоже на истину. К тому же ее высказывал человек с библейскими глазами. Но Иван Григорьевич с ним не хотел согласиться уже потому, что даже при самых щедрых посулах идеалы отнять невозможно: они живут и умирают вместе с поколением.
Иван Григорьевич слушал несомненно мудрого собеседника, а видел, как наяву, знакомых по Вашингтону сенаторов, жаждущих превратить тех же славян в послушное стадо. О том, что в Прикордонном оскотение уже началось, говорил человек, не склонный радоваться случившемуся.
В его следующее посещение Иван Григорьевич полюбопытствовал:
— Рувим Тулович, а почему вы утверждаете, что я — из яблока?
И опять на украинца Коваля взглянули темные на этот раз, как спелые маслины, глаза.
— Манеры, коллега, манеры, — ответил он с отцовской мягкостью. — Да и цифру семь вы пишете по-американски — без черточки.
— Но вы же в Америке никогда не были?
— Не был. Зато у меня там полно родственников, моя родня распалась на два клана: тель-авивский и чикагский. Представители обоих зачастили в Прикордонннй. Ждут не дождутся указа, когда можно будет купить приличное предприятие.
— Какое же?
— В частности, патронный завод.
«И евреи помешались на патронах», — подумал Иван Григорьевич, а вслух произнес:
— А вам не кажется, что местный патронный, я так понимаю, вы о нем упомнили, приберут к рукам наши друзья-кавказцы?
— И прекрасно! С кавказцами, коллега, мои родственники всегда договорятся. Кавцазцы — люди торговые, продадут все, исключая, конечно, собственных детей. В отличие от некоторых украинцев. Извините за прямоту.