А вот Славко Тарасович за четыре десятилетия изменился разве что в габаритах: был толстый — стал необъятный. Светлый импортный пиджак не сходился в талии. Толщину необъятного брюха скрадывал широкий, ниже пояса, оранжевый галстук. На щеках уже не было прежнего юношеского румянца. При малейшем движении щеки тряслись, как застывающий холодец, и по крупному круглому лицу, словно отдыхающие мухи, сидели черные бородавки. Раньше бородавок вроде не было…
Все: и вялые движения, и черные бородавки, и заплывающие жиром глазки, — все выдавало в нем старческую усталость. «Износился». Как только он заговорил, Иван Григорьевич понял: да, верно, износился. Славко был разительно похож на своего отца, когда тот, утомленный тяжелыми заботами, по праву считался могущественным начальником.
— Здравствуй, Слава.
Славко Тарасович изумленно распахнул свои маленькие глазки: кто это с ним запанибрата?
— Добры день. Як ваше призвыще?
— Коваль, — подсказал Иван Григорьевич.
— Почекайте, добродию… Иван?!
Кряхтя от натуги, Ажипа вылез из глубокого кожаного кресла, по-медвежьи облапил школьного товарища.
— Ты що? — И сразу перешел на русский: — С того света?
— Точно! С Нового.
— А мы тебя, не обижайся, похоронили. Кто-то сбрехал, что ты утонул. Вместе с судном. Был слух, ты там вроде бы плавал лекарем.
— А слух откуда?
— Байку эту привезли из Одессы. Тут наши паны ездили за опытом — на халявную выпивку. — Славко Тарасович нажал кнопку. Появилась из-за портьеры юная длинноногая секретарша.
— Слухаю, Славко Тарасович.
— Приема больше не будет. Тут ко мне по делу один важный добродий, — показал на посетителя.
— Добродий бажае чай чи каву? — спросила секретарша.
— Кофе, — сказал Иван Григорьевич.
Утопая каблучками в цветастом ковре, секретарша скрылась за портьерой.
Несколько лет назад, как объяснил Славко Тарасович, в этом кабинете был другой хозяин — первый секретарь горкома партии. Уже тогда на его место метил Ажипа-младший. Не без протекции родителя он поступил в Академию общественных наук. Но ничто так не предсказуемо, как власть. Власти поменялись — поменялся и цвет знамени: был красный — стал желто-голубой. И Славко Тарасович вошел в этот кабинет уже не секретарем горкома, а наместником президента, проще говоря, мэром. Но для этого ему пришлось объявить себя демократом.
Пышность кабинета — дорогие картины, офисные кресла, кадка с живым кипарисом, огромный полированный стол, на котором можно раскладывать топографические карты, селекторная связь, шелковые китайские шторы, какие не рискнул бы повесить у себя даже мультимиллионер, — все это свидетельствовало, что здесь восседает отец города.
Славко Тарасович, как и в молодые годы, скромностью не страдал. Видя, что гость с интересом рассматривает убранство, поспешил дать пояснения:
— Это, брат, презенты. Я даю добро на открытие совместных предприятий, а проклятые капиталисты так и прут, так и прут…
— А ты отказывайся.
— Нельзя, Ваня. Иностранцы. Могут обидеться. У них за услугу полагается благодарить. Цивилизация. А мы народ дикий: своему за услугу ограничиваемся дурацким «спасибо».
— И много у вас инофирм?
— Порядочно. Не отстаем от Киева. — В словах мэра слышалась гордость. — Раньше, помнишь, Ваня, попробуй с иностранцем в открытую якшаться, да мой батько так бы рыкнул…
— Он жив?
— Живой. — И опять к прерванной мысли: — Раньше не успеешь с иностранцем перекинуться словом, пиши объяснительную: где, с кем, когда, о чем толковали и не склонял ли тебя иностранец заниматься антисоветской деятельностью. Короче, не завербовал ли?
— А что — случалось?
В вопросе школьного товарища Славко Тарасович не уловил иронии, а может, сделал вид, что не уловил.
— Было, — ответил как бы нехотя. — Чего стоил хай относительно полковника Пеньковского. Помнишь?
— Помню.
— А кто такой был Пеньковский? — продолжал Славко Тарасович. — Шестерка! Это теперь каждый токарь знает, что в те годы вкалывали на ЦРУ не только полковники, но и дипломаты. И даже один посол. Он потом стал членом политбюро.