"Теперь поздно каяться, - подумал я с горькой отрешенностью. - Если есть время собирать камни, то я насобирал их полный мешок, лишь бы они не завалили меня самого с головой".
Внезапно Прохоров, словно прочитал какую-то любопытную строчку в моих припудренных царапинах, плотно осел на стул и враз утихомирил свое сверкание и мельтешню. Другой человек образовался на его месте, в том же самом несообразном пиджаке - умный, властный, хладнокровный.
- Ну-с, - повторил он доброжелательно, на манер доктора Старикова. Вижу, сначала придется говорить о делах, а уж потом о матушке-Москве. Излагайте, Виктор Андреевич.
- Что ж излагать. Вы в курсе. Даже дико было бы мне вам излагать.
- Но вы все же, наверное, понимаете, что погрешность может быть даже от вибрации вот этого здания, где я имею честь с вами беседовать?
- Понимаю.
Этот прибор я изучил досконально, более того, как и многие наши сотрудники, я любил этот прибор - детище многотрудных и длительных усилий множества людей. В нем была какая-то тайна и прелесть доброй тайны. Говоря по-дилетантски, прибор своей сложностью, многомерностью, хрупкостью и одновременно колоссальными запасами прочности напоминал мне человеческий организм; а ритм работы узла, о котором идет речь, уж точно совпадал с ритмом человеческого сердца, - это, разумеется, если смотреть несколько романтически. Прибор как раз и предназначался для страховки и контроля жизнедеятельности больных во время длительных операций или в шоковых состояниях.
Прибор не тянет, - выдал я свою любимую фразу.
Не тянет, - довольно согласился Прохоров - И виновных нет. Нет грешников, есть объективные условия. Так ведь часто бывает.
Он глядел на меня пристально и мимо, как сфинкс перед пророчеством.
Если бы так, - сказал я, поймав случайно его взгляд и утонув в желтом океане тоски. - Если бы так, Дмитрий Васильевич. Я знаю, и вы знаете, что тут клубок позапутанней. Тут не только условия, к сожалению... Но оставим это В любом случае надо выявить ошибку и ее исправить.
- А премия, а лавры? Человек слаб, Виктор Андреевич.
- Вы себя имеете в виду?
- Неправда! - вскрик Шурочки, до этого сосредоточенно вытягивающей нитку из джинсов, прозвучал над нами, как звук флейты. - Люди хорошие.
У нас все люди хорошие, все! Никто на такое не согласится, на что вы намекаете. Хоть поклянусь!
- Наша Шурочка, - задумчиво пояснил Прохоров, - по наивности возраста считает своего непосредственного начальника товарища Капитанова эталоном нравственности. Я разделяю ее мнение и предполагаю, что Владимир Захарович - это вовсе не Владимир Захарович, а именно третье пришествие Христа.
- Вы не смеете так говорить! - крикнула Шурочка. Как прекрасен стремительный гнев юности! Пусть всегда будут правы чувствительные сердца, ибо они согревают мир.
- Шурочка устала, - сказал я, - нервничает. Второй день подряд лазаем с ней по этажам. Мыслимое ли дело.
- Вы оба пошляки! - Заявила Шура с плохо скрытой брезгливостью и снова занялась ниткой из джинсов. Она могла так сказать шестидесятилетнему Прохорову и мне и не задеть, не вызвать раздражения - слишком велико расстояние между нами. Отчасти было что-то ласкающее слух и самолюбие в том, как птенец разговаривает на равных с прожженными, так сказать, работниками от науки.
Прохоров заерзал в панцире пиджака. Его смех не соответствовал ни внешности, ни манере говорить.
Смех - громкий, унылый - принадлежал другому человеку, тоже не очень счастливому.
- Эх, какая смена растет, какая смена! - Дмитрий Васильевич воспользовался случаем, возобновил ерническое бормотание, и телевизионная помеха суматошного взгляда начисто стерла выражение его лица. - Это ведь сердце радуется. Одаренные дети, вундеркинды. Я в их пору писать-то грамотно не умел, а у них уже цель, уже направление. Вы, Виктор Андреевич, возможно улавливаете некоторую иронию в моих словах - это от зависти. Только от нее. Вы, простите, в какой институт собираетесь поступать, Шурочка?
- В политехнический.
- Изумительно. Всей душой желаю вам удачи.
Вы поступите Сейчас в:е поступают. Каждый второй защитит докторскую, а каждый третий станет академиком. Поибор, говорите, не тянет? Какая малость, ерунда. Главное - человек. Никуда не денется приборчик. Загудит, засвиристит, засверкает - от одного страха заработает.
Я слушал, слушал и понял, что остановка не скоро и продолжать деловой разговор бессмысленно.
- Вы увлеклись, Дмитрий Васильевич, - сказал я мягко, - как-то уклонились в сторону. Давайте встретимся в другой раз, вот, на всякий случай, мой телефон в гостинице - Уже уходите, спешите? А телефончик-то зачем?
- Мало ли. Вдруг захотите пофилософствовать, Москву вспомнить.
- Голубчик вы мой, простите за фамильярность, да что же это вы на меня так смотрите, глазками сечете. Вы же не Шурочка, должны понимать. Я себе не враг. Перегудов, помнится, не глядемши мне заявление подмахнул. А теперь, когда пятки жжет, ко мне за помощью посылает. За кого же он меня принимает, извольте объяснить? За дрессированного кобелька, что ли?
- Он не посылал, Дмитрий Васильевич, я всех обхожу,, кто имеет отношение к этому треклятому узлу.
- И обходите на здоровье, раз служба такая. И помните, Виктор Андреевич, узелок этот и приборчик - тьфу! - ничего не стоит. Я бы и голову не стал ломать.
Нехороший, знойный туман исходил от речей Прохорова.
- Я запомню, Дмитрий Васильевич. Звоните, буду рад. Просто так звоните.
- Может, позвоню. И... - он насупился, перестраивал что-то в себе, пиджак шуршал невыносимо, - и спасибо за добрые слова. На добро, как говорится, надо отвечать добром. Вы знаете, как рыба гниет?