- Нету никого.
- Это мы сейчас посмотрим. Антонина Васильевна, входите, прошу вас...
Но женщина не могла войти, потому что я загораживал дверь.
- Требую понятых и ордер на обыск, - объявил я.
- Чего?
Горничная соскользнула в сторону, и ретивый администратор остался со мной как бы один на один.
- Ордер у вас есть? - повторил я.
- Мы имеем полное право проверить. При исполнении служебных обязанностей.
- Где это сказано, что вы имеете право?
- В инструкции.
- Покажите.
Мужчина оказался в затруднительном положении и взглянул на потолок, словно оттуда ожидал явления инструкции. Горничная потихоньку пятилась и уже была на довольно большом от нас расстоянии. Я бы еще продолжал игру, да уж слишком скверно себя чувствовал.
- Хорошо, входите, - пригласил я. - Но прошу отметить в протоколе, что при аресте я не оказывал сопротивления.
Мужчина ввинтился в комнату ужом, заглянул под кровать, в шкаф, потом побежал в ванную, где почему-то задержался. Горничная сделала в его сторону презрительный жест.
Из ванной он вышел разочарованный и несколько смущенный.
- На вас я буду жаловаться, - успокоил я его, - - но не туда, куда вы думаете. Совсем в другое место. Боюсь, что у вас скоро будут неприятности по службе.
- К нам поступил сигнал, - угрюмо сообщил сыщик.
- Это вы объясните прокурору. Кстати, что это у вас в кармане, не моя ли мыльница?
- Чего?!
- Подождите, я проверю, все ли на месте...
С этими словами я отправился в ванную, умылся, принял душ. Слышал, как хлопнула дверь. "Хоть часик еще бы поспать", - подумал я.
Лег, нацедил в воду тридцать капель валокордина, похмелился. И попробовал уснуть.
Я не уснул, а погрузился в унизительное ощущение собственной неполноценности. Тело скользило на тугих волнах, растягивалось в разные стороны, как резиновое, давление газа, казалось, с секунды на секунду вдребезги разнесет череп. "Это возраст дает себя знать, - подумал я. Никуда не денешься. Но это еще не конец".
Под моими закрытыми веками всплыл на мгновение сплошной багровый блеск и тут же исчез. Было очень плохо, тягуче, неопределенно. Я попытался думать о Наталье - какое там. Она устала от меня и не появлялась больше. Не сумел я ей ничего объяснить.
А себе - сумел?.. Себе, любимому?
Я лежу сейчас на какой-то койке, в каком-то доме - точке пространства, больной, голову мою пучит, - где я, что я? Напрягаю - невмочь! бесцельные, крохотные крупицы чего-то, что есть мой ум, и легко представляю себя то ли эмбрионом, предтечей чего-то, то ли трупом, чем-то давно бывшим, отвалившимся куском коры...
Кто я? Зачем? Что со мной? - в страдальческой наивности этих вопросов зудящая боль веков. Кто я, человек - величавая насмешка некоей высшей духовности - или самоценный плод? Если мне не дано бессмертия, то кому тогда понадобилась эта минутная звездная мутация - моя жизнь? А если бессмертие существует - конечно же существует! - то почему мне никак не удается ухватить и потрогать его змеиный хвост? Какой я, и какие мы все? Игра воображения не всесильна, и она горький утешитель.
Кто я, в конце концов, утрата или обретение, течение или бледная точка в галактической карусели?
За что невозвратность мгновений?
Разумно ли, не убийственно ли, не подло ли играть бесконечно в одну и ту же игру, сознавая, что никогда не выиграешь, и все же нося под сердцем веру в чудо.
Кто я? Кто?! Утрата или обретение? Процесс или искра? Звон эха или излучатель звона?
Поганые никчемные мыслишки - прочь, прочь!
Мало вы попортили мне крови в молодости?
Я перевернулся с бока на спину, сел и затряс головой. Это было больно, но необходимо. Часы показывали начало десятого. Значит, я все-таки спал.
А вроде и не спал. Ладно, начнем утро вторично.
Я пошел в ванную, опять стал под душ и долго чередовал горячую воду с холодной.
И тут начались звонки, один за другим, я не успевал вешать трубку. Первой позвонила Шурочка Порецкая, мой юный гид, спросила, понадобится ли она мне утром, так как собирается отпроситься до обеда по своим личным делам; но если понадобится, то она готова отложить свои личные дела на неопределенный срок. Вникнув в эти сложные обстоятельства, я дал благосклонное согласие, заметив между прочим, что сердце мое разрывается на куски от разлуки. Вторым позвонил товарищ Капитанов, выразил желание повидаться. Я пообещал зайти, как только прибуду в институт.
Третьим возник через междугородную Перегудов.
- Что нового, Виктор Андреевич? - Его голос с трудом просачивался из хлопающих и повизгивающих помех.
- Плохо слышно, громче говорите...
- Что нового, Витя? Слышишь? Как идет расследование? - теперь на голос шефа наложилось бархатное мурлыканье Анны Герман, кто-то из телефонисток наслаждался шлягером.
- Выключите музыку! - крикнул я. - Владлен Осипович, выключите патефон, ничего не слышно...
- Виктор, ты что - оглох?
- Я сам вам позвоню.
После паузы, заполненной лирическими откровениями певицы, Перегудов сказал:
- Я тебя категорически предупреждаю, Виктор Андреевич! Никакой самодеятельности быть не должно. Я знаю, ты меня прекрасно слышишь... Повторяю:
никакой самодеятельности!
- Самодеятельности? Вы сказали - самодеятельности?
В хор помех добавился чей-то кашель.
- Подожди, Виктор, милый дружок. Ты еще вернешься в Москву. Тут мы тебя сразу вылечим от глухоты... Будь здоров!
Перегудов там у себя шлепнул трубку на рычаг и, наверное, оглядывался на чем бы сорвать гнев. Он срывал гнев на предметах, к людям был объективен.
Да и гневался он редко, что говорить.
В буфете опять торговала кустодиевская красавица. Меня она признала по характерным синякам, потусторонняя мечтательность ее лица преобразилась в подобие земной улыбки. Я был тронут.
На радостях выпил целую бутылку кефира и с каждым кислым глотком чувствовал, как по капельке возвращается жизнь в мое бренное тело. Будь благословен напиток богов! О вы, великие зодчие, сжигающие себя в творческих муках, ищущие, кого бы обессмертить, - где ваш памятник корове, обыкновенной буренке, жующей травку сонными губами? Разве не заслужила она, делающая из младенцев богатырей, возвращающая силы больным, благодарности человечества?