По расписанию на Москву каждый вечер с интервалом в час отправлялось три поезда - два транзитных и один местный, формировавшийся в городе, фирменный, как их теперь модно называть. Фирменный отправлялся в 20 часов 40 минут. Я знал, что вечером уеду, даже если придется всю ночь простоять в тамбуре.
В помещение станции влетела с улицы растрепанная рыжая шавка, судя по обильной пене на морде, бешеная. Две тетки с вещевыми мешками, взвизгнув, взгромоздились с ногами на скамьи. Собачонка сделала круг около стен, низко пригнув голову, обнюхала дремавшего в углу пьяного, тявкнула на него и выскочила наружу. Тетки подняли галдеж, во весь голос вещая, что пойдут и напишут жалобу в исполком.
- Это ж нада! - голосила одна. - Собак в комнату пущают, пугают проезжих. Это ж какое безобразие!
Другая ей вторила грустно:
- Ихняя воля, Клавдия! Что хочут, то творят над нами. У этого-то, видала, какая будка? У главного?
Она имела в виду начальника станции, вероятно.
Я видел, как он только что прошагал в свой кабинет:
краснощекий, крупный мужчина, непроницаемым выражением лица похожий на генерала. К нему я и направился в кабинет.
Начальник станции сидел за столом в просторной комнате и пил чай из стакана с металлическим подстаканником, в каких разносят чай в поездах. Под рукой у него лежала коробка шоколадных конфет. Когда я вошел, он как раз прицеливался, какую выбрать.
Физиономия у него была благодушная, довольная, но стоило ему поднять на меня взгляд, как она тут же приобрела непроницаемое генеральское выражение.
- Стучаться бы положено, товарищ! - заметил он холодно. Я быстро пересек кабинет и протянул ему руку:
- Семенов! Здравствуйте!
Он в недоумении сунул мне вялую пухлую ладошку. Не встал, конечно. Где там. Начальник станции в курортный сезон - это царь.
Я сел без приглашения. И молчал. Молчал и он.
Я мог сидеть и молчать до вечера. Он - вряд ли.
- Билетов нет, - объявил он наконец. - Если вы по этому вопросу.
- Вам три раза звонил Никорук Федор Николаевич, - сказал я. - К сожалению, вас не было на месте.
- Никорук?
- Да. Но вы отсутствовали.
Непроницаемость на его лице уступила место лукавой, солдатской усмешке. Я тоже улыбнулся. Он хмыкнул. Я весело захохотал. Мы смотрели друг на друга и смеялись. Начальник станции утер глаза рукавом форменной рубашки.
- Сегодня, между прочим, воскресенье, молодой человек! - выдавил он сквозь смех.
- А я думал - понедельник!
Из кабинета я вышел с запиской, которую передал в окошечко кассирше. Та, прочитав, молча выдала мне билет на местный, фирменный.
Я пошел на рынок. Благо его навесы, ларьки и грузовики расположились неподалеку от станции. В нашем коллективе есть обычай привозить из командировок и раздаривать мелкие сувениры. Некоторые, по забывчивости или из бережливости, пренебрегают этим обычаем, но на них смотрят косо. Они не пользуются уважением товарищей, более того, их возвращение в коллектив проходит незамеченным...
О, это был не рынок, а скорее ярмарка: веселое столпотворение, мешанина говоров и лиц, буйство красок с преобладанием зеленой, изобилие товаров и над всем этим иссушенный многодневным солнцем прозрачный купол неба. Празднично, нарядно, беззаботно. Смешавшись с радостной толпой, я вскоре убедился, что это не только ярмарка, но и барахолка.
Какой-то русоголовый хлопец, блестя озорными глазками, козырнул мне из-под пиджака рубиновой водолазкой, торчащей воротом из газетного кулька; женщина с цыганским лицом, приняв меня за работника милиции, спешно умяла в кожаный чемодан россыпь разноцветных галстуков и улыбнулась мне зазывающей улыбкой. Куда уж она меня поманила, не ведаю.
Много раз отпихнутый от каких-то прилавков, оглушенный, возбужденный, с неизвестно отчего забившимся в ребра сердцем, я наконец увидел то, что искал. Женщина в цветастом восточном халате держала в кулаке веер самодельных деревянных шариковых ручек, ярко и аляповато раскрашенных. На два рубля я купил десяток. Потом течение прибило меня к грузовику, с которого парень в спецовке продавал тупорылые, необычного вида мужские ботинки на гигантской платформе. Чтобы стать выше ростом, я не задумываясь отвалил четвертной. И совершил ошибку. Миновав продовольственные ряды, где торговали овощами, фруктами, мясом, медом, грибами, орехами, рыбой, тво-рогом, салом, вдоволь налюбовавшись и напробовавшись, уже собираясь уходить, я наткнулся на деда, распялившего на деревянной стойке три женских платка необычайной красоты. Это были не платки, а сияния тончайшего лазорево-серого оттенка.
Пушистые, огромные, к ним, казалось, невозможно прикоснуться - так легки они была на вид. Старичок струился над ними белой бородкой, как волшебник.
Может быть, это было что-то не то, раз тут люди не толпились, но это для кого-то было не то, а для меня то самое. То, что я должен был подарить Наталье. Я должен был подарить ей именно такой платок, в котором ее плечи утонули бы, как в облаке. Старичок, приметив мою заинтересованность, сверкнул золотыми зубами и небрежно провел над платками смуглой морщинистой рукой. Платки порхнули, ожили и отбросили в воздух рой серебристых лучиков.
- Товар! - кивнул мне старичок, - Истинный бог, первый сорт товар.
- А чье производство? - спросил я.
- Наше. Нашенской инвалидной артели, - сверкнул вторично золотом божий одуванчик, - из Балабихи мы, слыхал?
Я отрицательно мотнул головой.
- И почем?
- Цена известная, пять красненьких.
Пятьдесят рублей! У меня оставалось около тридцати рублей с мелочью.
- А что, дед, - сказал я голосом унтера Пришибеева, - ежели я все разом куплю, какая мне, к примеру, выйдет скидка?
Дед отстранился от своего богатства и внимательно оглядел меня с ног до головы.
- Никакой, сынок, не будет тебе скидки.
- Это почему же? Оптовый покупатель всегда имеет облегчение.
- Оптовый - это мы понимаем, - сказал старичок. - Но ведь ты после спекулировать ими станешь.
А это нам ни к чему.
- Я? Спекулировать?
- Да уж, видно, так. Или же у тебя три жены имеется?
Артельный инвалид возрадовался своей шутке и от удовольствия чуть не перевалился через прилавок. Он упал грудью на серебряное сияние. Подошла женщина, приценилась, поцокала языком и ушла.