- Нет, Витя. Не хочу.
- Ну и ныряй поскорее в супружескую постельку.
- Я завтра позвоню. Спокойной ночи.
Все, отбой. Назавтра она не позвонила. И не назавтра, и не послезавтра, и никогда. Что такое? Уже все сроки миновали, уже Наташин супруг, мой друг и собутыльник Николай Петрович, должно быть, в Ташкенте, а ее все нет. Ни слуху ни духу.
Тогда я начал сам названивать, и каждый прокрут телефонного диска перерубал во мне какие-то держательные нити. Сел я за аппарат бодрый и самоуверенный, с пренебрежительной миной, а через час пазванивания движения мои уже напоминали судороги тряпичного кукольного паяца. Я с трудом попадал тряпичным пальцем в дырочки диска и несколько раз набрал чужой номер, в квартиру к нервному нерусскому человеку. Этот человек каждый раз взрывался, изощренно ругал меня и грозился вызвать почему-то патруль, южный акцент придавал его угрозам дьявольскую убедительность. Невольно я стал оглядываться на входную дверь, с усилием вращая своей тряпичной шеей. Я думал: только бы дозвониться, только бы дозвониться. Дозвонился в конце концов.
- Ты где шляешься, Натали? Почему тебя дома нету?
- На вызовах была. - Голос еле слышно донесся из потустороннего мрака, и я испугался. Я так испугался, что мое размягченное тряпичное тело чу!ь не расползлось в бесформенную кучу.
- Наташа, милая, что с тобой?!
- Ничего.
- Ты не больна?
- Нет, но очень устала Не звони мне сегодня, Витя. Пожалуйста.
Мрак, клубок мрака пополз оттуда по проводу, и я ясно увидел, из трубки вытекла струйка серого едкого дыма и устремилась к форточке.
- Натали, ты что придумала?! Ты что придумала?
Давай объясни!
Наташа ответила бесцветным тоном:
- Я думаю - нам лучше расстаться. Правда лучше, Витя, - Ах так! Давай! Давай расстанемся. Думаешь, буду умолять? Жди, как же. Сиди и жди у телефона.
Сейчас приползу на брюхе. Только переоденусь. Жди!
Швырнул трубку на рычаг, но силы у меня осталось мало, и телефон даже не вздрогнул. Через минуту я опять набирал ее номер. Глухо. Она его отключила. Это я ее научил отключать телефон. Раньше никогда такого не было. Ладно.
В любви все одинаково юны.
Накинув плащ на пижамную куртку, я выскочил из дома. В ее окне горел свет. Я поднялся и позвонил- ни звука. Позвонил еще и еще, потом постучал, t ведь знал, что она дома. "Наташа! - позвал я негромко, соблюдая все же приличия. - Открой, не сиди, как мышь!" Ни звука. Я нажал звонок и не отпускал минуты две. Молчок.
"Может быть, она ушла, спустилась на втором лифте, пока я подымался, мелькнула у меня утешительная догадка. - Невероятно, чтобы она была дома и не открыла. Вот так просто взяла и не открыла".
Саданув напоследок в дверь кулаком, я вернулся на улицу, взглянул на ее окна. Свет был потушен.
Дома я сел в кресло и погрузился в прострацию.
Только время от времени механически набирал ее номер. Так я и ночь провел: лежал, иногда вставал и пил на кухне воду. Проглотил две таблетки димедрола - не помогло.
К утру у меня заныло левое плечо, боль постепенно опустилась в руку и пальцы онемели. Я высосал лепешку валидола. С таким же успехом мог съесть весь тюбик.
Тщетно молил я о помощи разум, так часто выручавший меня в житейских передрягах. Это мучительное размягчение воли было ему незнакомо и неподвластно. Мой мозг отключился там, на площадке перед ее дверью, и теперь меланхолически наблюдал за мной со стороны. С чем сравнить эту пытку? Пожалуй, нечто похожее я испытал после наркотического укола перед операцией, когда еще не уснул, но не в силах был пошевелиться, даже слова не мог сказать.
Если бы Наталья вдруг вошла сейчас в квартиру, у меня не хватило бы сил ни обнять, ни ударить ее.
Благодарю тебя, милая, и за это, хотя я чуть не сдох в ту ночь.
К утру отдохнувший самостоятельно мозг подсказал мне спасительную версию происходящего. "Она сумасшедшая, - подумал я с облегчением. - И живет по своим законам, вне обычной логики. Отсюда ее внешнее постоянное хладнокровие, создающее видимость неуязвимой брони. Это не хладнокровие вовсе, а самопогружение сумасшедшей. Она не хочет меня погубить, нет, может быть, даже по-прежнему любит, и не ведает, что творит. У нее приступ шизофрении. Она не знает, что необходима мне. Не знает-поэтому и не открыла, и не звонит, и холодна. Я ведь тоже не отвечал на ее звонки. Наташа - маленькая обезьянка-подражает мне, и только. Я сам во всем виноват, из кожи лез, чтобы ее подчинить себе, выдавить из нее непокорство, превратить в рабу -по привычке, по привычке, а она ничего этого не понимает, потому что живет по своим законам. Ее бедный умишко бьется в тисках безумия, как галчонок в клетке. Птички все на веточке, лишь я, бедняжка, в клеточке. При этом она лечит людей, растит дочку Леночку, мужественно пытается быть, как все, - здравомыслящей и счастливой".
На службу я не пошел, позвонил Владлену Осиповичу и наврал, что нагрянули родственники из Саратова. Перегудов, кстати, любит отпускать подчиненных на день-два своей властью, это дает ему ощущение реального превосходства.
Был четверг, нечетное число - у Наташи утренний прием. Побрившись и приняв душ, я побрел в поликлинику. У ее кабинета три человека - я занял очередь, сел. Надо бы поймать момент, когда она останется одна, когда медсестра отлучится. Иначе что же.
Я ждал. На сердце было тихо и пусто. Март шуршал в окна поликлиники первой капелью Ранняя весна в этом году.
Сестра выходила и возвращалась, бросая быстрые взгляды на сидящих. Когда она выскочила в очередной раз с кипой медицинских карточек, я догнал ее В коридоре:
- Девушка, передайте, пожалуйста, Наталье Олеговне, ее муж ждет.
- Хорошо, - не удивилась, бровью не повела.
Наташа вышла из кабинета, заметила меня, свернула по коридору направо, торопясь и не оглядываясь.
Все во мне перевернулось от радости. Как это я жил прежде без нее?
У кабинета главного врача - предбанник, стоят стулья у стен и огромный пыльный фикус под окном.
Около фикуса мы и встретились.
Матовый овал бледного лица, речное течение взгляда, мальчишеская улыбка, на груди болтается фонендоскоп - как я мог жить без нее?
- Натали, ты сумасшедшая. Я тебе зто прямо говорю, как специалист.