Тут Иннокентий ненароком ударил себя в грудь кулаком.
- Какие верные и страшные вещи он говорит! - обернулась ко мне соседка Люда.
- Выпьем! - предложил я громче, чем следовало. - Выпьем за никому не нужных поэтов. За их предупредительно фосфоресцирующие черепа.
Многие на меня оглянулись с неодобрением, а Иннокентий указал на меня вилкой, как на иллюстрацию к его трагическому откровению. Но рюмку охотно поднял.
Девушка слева подала ему тарелку с маринованными огурчиками и держала ее на весу, пока он пил.
Я сказал громче прежнего:
- Да, вот и дворники тоже нынче без надобности.
Стоило появиться уборочным машинам, как нужда в дворниках резко сократилась. Собственно, дворник стал фигурой анекдотической. Нет для него больше поля деятельности.
Михаил сбоку сипло захохотал, тесня меня бедром.
Иннокентий расстроился окончательно:
- Вы ничего, видно, не поняли, молодой человек.
Я высказывал очень серьезные вещи.
- Отмирают древние профессии, - согласился я. - Тут не до юмора.
Иннокентий, всматриваясь в меня, слишком надолго задумался, и я испугался, что он собирается швырнуть в меня надкусанным огурцом. От греха поднялся и вышел на кухню, словно бы имел там надобность.
Люда почему-то вышла следом. Стоя у окна, мы закурили. У нее было невыразительное, милое, чуть одутловатое, капризное лицо, и в глазах горели веселые звездочки. Она мужчин изучала и поэтому к ним приглядывалась.
- Что это вы так прицепились к Иннокентию? Вы ИЗ МИЛИЦИИ?
Я ее тоже стал разглядывать и увидел, что у нее изумительно выточенные руки с длинными розовыми ноготками, а тонкую талию перехватывает солдатский ремень с широкой латунной бляхой, видимо, признак принадлежности к чему-то. Я подумал: забавно бы было ее неожиданно схватить и поцеловать. Что такого.
- А как фамилия Иннокентия?
Она назвала довольно известную, по крайней мере я ее слышал не первый раз. Но никаких поэтических ассоциаций эта фамилия у меня не вызвала.
- Я не из милиции, нет. Просто меня раздражают фарисейские пророчества. Я их, Люда, много наслушался.
- Вас раздражает его откровенность?
- Это не откровенность, а способ воздействия на детские умы наивных девочек. Такая откровенность - род провокации.
- Может быть, вы завидуете ему?
- Если вы в него влюблены, то да.
Этот смелый пассаж Люда встретила журчащим горловым смешком.
- У него и без меня достаточно поклонниц, слава богу, - сказала она. Ужас, сколько у Иннокентия поклонниц.
- Он женат?
- Какое это имеет значение.
- В самом деле, - глубокомысленно кивнул я. - Поэт, в сущности, принадлежит всем и никому. Я понимаю.
- А вы мне нравитесь, - задумчиво сказала Люда. - У вас очень изящная манера излагать гадости.
На самом интересном месте в кухню вошел крокодил Гена, то биучь хозяйка дома.
- Гости хотят горячего. Каково? - зубастая улыбка мне персонально. - Вы что тут уединились. У вас роман?
- Этот товарищ заводит Иннокентия, - пояснила Люда. - Думает, очень умно. А Иннокентий, может, самый несчастный человек на свете.
- Завтра он будет еще несчастней. С похмелья.
Пьет как резиновая губка.
- Мы не имеем права судить.
- Сейчас устрою яичницу, - объявила хозяйка горделиво. Она достала из шкафчика сковородку, поставила ее на газ и бросила туда огромный кусок масла. Из холодильника вынула коробку с яйцами.
- Помидоры у вас есть? - спросил я.
- Конечно.
- Хотите, я приготовлю яичницу с помидорами?
- Пожалуйста.
Я знал один кулинарный секрет, которому научила меня мама. Я пользовался каждым случаем, чтобы приготовить яичницу с помидорами. Женщины с некоторым недоверием следили за моими приготовлениями, а я пытался загородить от них сковородку спиной.
Секрет есть секрет. Такая же ценность, как золотой в кубышке. По кухне заструился кисло-сладкий аромат масла, яиц и помидоров. Сковородка вспыхивала желтыми яичными искрами. Спотыкаясь, на кухню забрел Михаил.
- А-а! - сказал он. - Значит, так. Там люди с голоду помирают, а тут обжираловка. Конечно, это Витькины штучки.
Миша протиснулся к хозяйке и полуобнял ее за плечи:
- Полюбуйся, Тамара, какой у меня друг. Хозяйственный, непьющий, а главное - холостой.
- Вы неженаты? - удивилась Люда.
- Да, я одинок.
В комнате, куда мы вскоре вернулись, было все попрежнему, только Иннокентий вроде бы совсем отключился.
- Неразумные хазары! - басил он себе под нос, но так, чтобы все слышали. - Ямщики с бубенчиками.
Красивые песни, красивые слова, а в жизни - мат, хамство, запах пота и мочи. Ненавижу! Все ненавижу, что воняет. Хочу, где чисто и светло. Вы понимаете?
Где чисто и светло!
Он уставился на меня. Должно быть, перепутал с кем-то из своих давних обидчиков.
- Понимаю! - ответил я. - Если это ко мне вопрос, то понимаю и сочувствую.
Но Иннокентий не успокоился. Возможно, он опытным взглядом заметил наши с Людой тет-атетные делишки и решил погубить меня навеки в ее глазах.
- Все вы понимаете, умные мальчики! - заметил он проникновенно и мудро. - У вас на все готовы ответы и шуточки. Но вы даже не представляете, как пусты со своей иронией и мерзкими подковырками.
Я напился, и вы готовы оплевывать поэта. Что ж, ликуйте! Топчите ногами! Такова ваша роль в этой пьесе. Роль палачей, которым не дано понять, кто их жертва.
Пробудился задремавший было у меня на плече Миша Воронов. Я и то недоумевал, почему он так долго не вмешивается.
- Ты чего, Кеша? - сказал он с холодным, трезвым предостережением. - Ты перед кем выпендриваешься?
Ах, друг дорогой!
- Извиняюсь! - сказал поэт, продемонстрировав интеллектуальную гибкость психики. Инцидент был бы исчерпан, но соседка Иннокентия, подававшая ему раньше маринованные огурчики, вдруг взвилась: