Я так долго жил один, без любви, без сильных привязанностей, и вот появилась Наташа, а я ее сразу не признал, свое спасение не разглядел. Ничего, теперь все пойдет по-иному.
- Куда ты так спешишь, Наташа?
- Я еду к подруге. Можешь меня проводить немного, если хочешь.
Месяц назад она бы ни за что не позволила себе такой тон. Сколько в ней все-таки силы и упорства, которых я тоже не удосужился заметить. Да и что я мог заметить, чурбан, упоенный единственно своими настроениями. Я чуть не потерял ее, чуть не потерял навсегда.
- Талочка, - сказал я. - У меня в животе солдаты стреляют из ружей. Не завтракал и не обедал. Давай перекусим где-нибудь. Это займет не больше часа, с дорогой вместе. А потом поедешь к подруге.
Видел, как борются в ней противоречивые чувства.
Она не хотела уступать, но и отказать не могла, потому что я говорил, как умирал: тихо, печально, безнадежно.
- Ни к чему все это, - сказала она.
- Другие же все люди питаются.
- Ах, ну все равно. Даже так лучше.
Мы зашли в одно из типовых общепитовских заведений, коих за последние годы развелось в Москве видимо-невидимо, особенно в новых районах. Это заведение представляло собой комплекс из столовой, называвшейся "кафе", и бара. Главная отличительная черта комплекса - полнейшее отсутствие индивидуальности. И в этом есть своя прелесть, так как, побывав в одной такой "столовой-баре", во всех других вы уже будете чувствовать себя завсегдатаем.
Там, куда мы пришли, слева, из столовой, едко и мощно пахло подгорелыми щами, а справа, из бара, доносились чарующие звуки устаревших битлов. Мы стояли посередине перед высоким зеркалом и дверью, на которую почему-то были наклеены сразу и женская и мужская фигуры.
- Направо пойти - живу не быть, налево пойти - голову сложить! козырнул я знанием фольклора. - Ты хочешь в бар, родная?
- Нет.
- Напрасно. Шампань-коблер твой любимый, приятная музыка, полумрак...
Она покосилась на свои часики.
- Хорошо, - вздохнул я. - Пойдем туда, откуда так сладостно пахнет горячими яствами.
Наташа отказалась есть что-либо, я на свой риск взял ей стакан сока и порцию осетрины, себе выбил гороховый суп, бифштекс, салат и компот. Не знаю, зачем это сделал: от вида пищи меня сразу начало подташнивать. Народу было немного (в этих столовых по вечерам вообще редко бывают едоки, что свидетельствует о большом запасе здравомыслия у москвичей), мы сели за столик в углу. Туесок с платком я положил рядом с бифштексом и, начав хлебать суп, небрежно толкнул его к Наташе:
- Это тебе.
Она скучающе разглядывала пейзажи на стенах, не прикасаясь ни к соку, ни к осетрине, ни к подарку.
Весь ее вид выражал нетерпение. У меня горло сжималось от любви к ней, и к ее поведению, и к тому, как отчужденно она держится, и как изредка рассеянно соскальзывает на меня взглядом, точно я один из настенных пейзажей.
- Должен заметить, Наташа, - сказал я, - что, как моей будущей супруге, тебе бы следовало вести себя приветливее. Ты посмотри, посмотри, какой я тебе платок отхватил.
- Откуда ты знаешь про Каховского?
- Твой нынешний временный муж мне выдал сию тайну.
Она удивилась, но не так сильно, как можно было ожидать.
- Где ты его видел?
- Он приезжал ко мне в Н. Мы проговорили с ним всю ночь и пришли к единодушному мнению, что я обязан на тебе жениться. После всего, что было.
- Ой! - сморщилась она. - С тобой говорить, как с глухим. Что он сказал про Каховского?
- Всю правду. Что ты любила его, а потом полюбила меня. Он ничего не утаил. Видимо, принял меня за священника.
- Зачем он к тебе приезжал?
- Это ты его посылала.
- Я?
- Да, он так сказал. Дала, говорит, мне денег на дорогу и послала.
- Витя, я пойду. До свидания.
Я успел схватить ее за руку, дернул на стул, суп расплескался и потек по клеенке серыми лужицами.
В глазах ее блеснуло злое, отвратительное выражение.
- На это ты способен, я знаю.
На мгновение я потерял выдержку, заспешил, стал развязывать тесемки туеска. Платок высветился из коробочки серо-серебристыми заячьими ушками. Наташа смотрела на меня с жалостью, как на инвалида. Может быть, я и был инвалидом.
- Витя, мне не надо от тебя подарков. Мне не надо от тебя ничего. Неужели ты не понял?
- Посмотри, какой красивый платок!
- Платок безвкусный... Ешь быстрее, я спешу.
Я глотал ложку за ложкой под ее пристально-изучающим взглядом.
- Витя! - сказала она вдруг потеплевшим голосом. - Мне не хочется делать тебе больно, но пойми Же, все кончено. Да и не было ничего. Конечно, я сама дала тебе повод думать иначе. Пожалуйста, прости меня за это.
Я отставил тарелки, зашнуровал туесок.
- Пошли!
Дождик истощился, смеркалось. Было свежо, и земля слегка покачивалась под ногами.
- Посидим немного?
Сели на скамеечку на детской площадке. Я закурил. Все мои ощущения сделались расплывчатыми, как сумерки.
- Что с тобой творится, Ната, я не пойму. Мы жили вместе, обнимались, любили друг друга. Это было. А ты говоришь - не было... Я всегда догадывался, что ты сумасшедшая. Сейчас, по-моему, у тебя обострение. Но все пройдет. Ты увидишь: я буду терпеливым и внимательным мужем. Николай Петрович...
- Витя, ты помнишь, как я быстро к тебе пришла, сама. У меня была тоска, страшная тоска. Теперь тоска прошла, и я хочу быть одна. Повторяю, я виновата перед тобой...
- Ничему не верю. Ты не понимаешь, что говоришь.
Сумерки постепенно, сантиметр за сантиметром, отдаляли ее от меня, и придвинуться к ней я не мог. От нее исходило тепло и очарование непостижимости.
- По-настоящему я всегда любила, и теперь люблю, только своего мужа. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше. Но это так. Ты же видел его. Его не любить невозможно.
- Ты его жалела, он сам сказал.
Прожурчал ее грудной, струящийся смех.
- Его жалеть? Все равно что жалеть бога.
- Женщины способны на это.
- Может быть, но только не я.
- А Каховского ты не любила?
- Наверное, нет.
- И меня?
- Тебя уж точно - нет.
Если у меня и оставалось какое-то желание, так это встать поудобнее, навалиться на нее и задушить. Проделать все быстренько, чтобы ей не было слишком больно. Это было даже не желание, а жгучая потребность.
- Когда я буду умирать, - сказал я, - то и тогда буду тебя ненавидеть.