На «Орлике» взамен загулявшего минера пришлось назначить ученика Кожина с катера «Мороз». Бахметьев сам отвел его к тральной лебедки и приказал изготовить трал к постановке.
Кожин был нерешителен, работал медленно, но, в общем, разбирался.
— Так, — сказал наконец Бахметьев. — Теперь еще раз.
И Кожин снова повторил все изготовление трала.
Вероятно, командиру катера Дубову это очень понравилось. Он все время стоял рядом и, почтительно улыбаясь, кивал головой.
Возможно, впрочем, что причина его почтительности была совсем иной. Может быть, он почему-либо испугался внезапности прибытия комиссара Лукьянова и на всякий случай решил расположить к себе начальника.
Бахметьев пожал плечами. Все это ему было глубоко безразлично. Дубов мог как угодно улыбаться или хамить. И в том и в ином случае его запросто можно было взять в работу.
— Съемка в десять пятнадцать, — сказал Бахметьев.
— Есть, — почти подобострастно ответил Дубов.
Теперь Бахметьев был совсем не тем человеком, что ночью, и, если бы вспомнил кое-что из своих ночных размышлений, наверное, рассердился бы. Едва ли он теперь признал бы, что у него нет никакой власти над командой и что он даже вахтенного не может заставить служить как следует.
Он, однако, ни о чем не вспомнил, веселым шагом спускался по сходне на свой флагманский катер «Сторожевой» и даже насвистывал что-то из популярной в морских кругах оперетты «Сильва».
Особенно удивляться происшедшей с ним перемены не приходится. Ему было только двадцать пять лет, и под утро ему все-таки удалось поспать часа четыре.
Кроме того, стояла совершенно великолепная, просто небывалая для осени погода. Отличная видимость, полный штиль, яркое солнце в безоблачном небе и только легкая мертвая зыбь, по которой, качаясь, плавали огненные блики. В такую погоду тралить — одно сплошное удовольствие.
И наконец, ему как-то легче стало с комиссаром Лукьяновым. Тогда ночью Лукьянов молча снял дождевик, сел к столу и, опустив голову на руки, мгновенно заснул. Значит, он тоже до конца был измучен и от этого неожиданно стал Бахметьеву близким.
Спускаясь по трапу, Бахметьев все еще насвистывал и, войдя в свою каюту, сказал:
— Через двадцать минут снимаемся.
Лукьянов в ответ только кивнул головой. Он опять сидел у стола, но теперь был занят тем, что спичкой сортировал мусор, который только что выгреб из своих карманов. Отбирал махорку от хлебных крошек.
Это было очень трогательное занятие, и Бахметьев, улыбнувшись, посоветовал:
— Бросьте. У меня есть папиросы.
— Предпочитаю махорку, — ответил Лукьянов, не поднимая глаз.
Бахметьев сел на койку. Теперь хмурая внешность Лукьянова не производила на него никакого впечатления. Ему самому было слишком весело, и у него появилось озорное желание как-нибудь своего комиссара расшевелить.
— Вы женаты? — спросил он.
— Женат, — ответил Лукьянов. Он нисколько не был удивлен таким неожиданным вопросом.
— Что же жену с собой не взяли? Смотрите, какая погода для прогулки! — и Бахметьев рукой показал на сверкающее в иллюминаторе море.
Лукьянов на мгновение прекратил свою разборку мусора.
Потом сказал:
— Вы, говорят, не женаты.
— Нет, — подтвердил Бахметьев, — не женат.
— Вот и не понимаете, — все так же медленно продолжал Лукьянов. — От жены тоже отдохнуть надо.
Это было просто здорово. До такой степени неожиданно, что Бахметьев сперва не поверил своим ушам, а потом расхохотался.
Но лицо Лукьянова оставалось таким же хмурым и сосредоточенным. Что же это было? Шутка или совершенно неправдоподобный разговор всерьез?
— Мало, — заявил Лукьянов, искоса оглядывая свою кучку махорки. — Буду ваши папиросы курить.
Нет, наверное, это была шутка, и Бахметьев обрадовался:
— Сделайте одолжение, — но внезапно вспомнил: этот человек арестовал его друга и был готов арестовать его самого. А он почему-то старался с ним сблизиться. Почему?
— Нам надо служить вместе, — точно прочитав его мысли, сказал Лукьянов. — Я вам доверяю.
Но Бахметьев теперь успокоиться не мог.
— Что с Патаниоти?
— Ничего. Сидит, — и в первый раз за все время Лукьянов в упор взглянул на своего собеседника. — За дело.
— Вы думаете? — Бахметьева все сильнее охватывало раздражение, и он с трудом сдерживался.