Совершенно синий Леш лежал на рундуке, и два человека растирали его спиртом.
— Товарищ начальник, — сказал он не сразу. — Винт чист.
— Есть, — ответил Бахметьев.
Теперь мысли его понемногу начали проясняться. Видимо, Леш был совсем не тем, что он думал. Видимо, он все время ошибался, и теперь нужно было эту ошибку исправить.
— Как вы себя чувствуете?
— Отлично, — и Леш улыбнулся. — Надо будет научиться плавать.
Значит, Леш полез в воду, даже не умея плавать, а он всегда обрачался с ним черт знает как. Ему стало очень стыдно, и он густо покраснел.
— Сейчас вам надо лечь, — сказал он грубо, чтобы не показать, что взволнован, и сразу же, уже мягко, добавил: — Лечь и потеплее накрыться.
— Нет, товарищ начальник. — Леш с трудом сел и начал натягивать брюки. — Сейчас служить будем.
— Вы с ума сошли! — запротестовал Бахметьев, но Лукьянов кивнул головой:
— Будем, — налил кружку чаю и протянул ее Лешу. — На здоровье!
Тогда Бахметьев встал. Боль все еще пульсировала у него под повязкой, но это было несущественно. Он, наверное, чувствовал себя не хуже Леша и не менее его обязан был делать свое дело. Даже больше.
— Пойдем тралить, — сказал он. — Такую погоду грех не использовать. Верно, комиссар?
Лукьянов снова кивнул головой и как будто улыбнулся. Потом вспомнил:
— На «Орлике» нет командира. И минера тоже.
— Нет командира? — на мгновение Бахметьев задумался, но сразу решил: — Справимся. Леш, пойдете на «Орлика». «Сторожевого» я сам поведу.
— Есть! — ответил Леш и недопитую кружку поставил на стол.
Неопытному командиру нужно было дать толкового минера, иначе опять могла получиться какая-нибудь чепуха.
— Вот что, — сказал Бахметьев. — Возьмите с собой Голикова. Мы тут как-нибудь без него обойдемся.
— Обойдемся, — поддержал Лукьянов. — Я семь лет минером был. Дело знаю.
— Отлично. Станете на лебедку... Пошли.
И они пошли наверх. Прощаясь, Бахметьев крепко сжал Лешу руку, совсем по-новому на него взглянул и увидел: у Леша был такой же твердый рот, как у Лукьянова.
— Вы коммунист?
— Да, — ответил Леш.
— Правильно, — сказал Бахметьев и отпустил его руку. Посмотрел ему вслед и вдогонку крикнул: — Пойдете вторым. Из-под прикрытия моего трала не выходить!
Теперь можно было начинать. Он прошел к рубке, взобрался на возвышение у главного компаса и локтем оперся о крышу.
— На «Орлике», отдать наши концы!
Концы были отданы, прозвенел машинный телеграф, и «Сторожевой», задрожав, стал отходить задним ходом.
— Сигнальщик!.. Дивизиону ставить тралы!
— Есть! — отозвался сигнальщик, и сразу же на мачту пополз соответствующий сигнал.
— Комиссар, действуй! — И комиссар Лукьянов один за другим выбросил за борт тральные буйки.
Леш был коммунистом. Вот в чем было дело.
8
Снег уже начинал таять. Он был рыхлым и грязно-бурым, испещренный черными пятнами луж. Идти было трудно, а главное, дьявольски надоедливо.
Позади — Кронштадт: высокие трубы пароходного завода, серый дым и сплошной лес мачт в военной гавани, а впереди — смутный, темный ораниенбаумский берег, и, сколько ни идешь, ничего не меняется: Кронштадт не уходит назад, а Ораниенбаум не становится ближе.
В теории от острова до берега около восьми километров, но на практике эти километры много длиннее, чем нужно. Идешь, идешь без конца, остановишься и видишь, что не сдвинулся с места. Противно до последней степени.
Лучше всего не смотреть ни вперед, ни назад, а только себе под ноги. Лучше всего идти опустив голову. Тогда все-таки кажется, что ты двигаешься. Бахметьев очень устал. Может быть, от однообразия широкой ледяной равнины, может быть, от тяжелого мешка за плечами, а может, просто от того, что был голоден. На обед дали какую-то соленую бурду с селедочными хвостами, а хлеба он почти не ел. Хлеб нужно было отвезти сыну.
Иные люди женятся для того, чтобы иметь дом, заботу, дружбу, иные из-за того самого чувства, которое называют любовью и о котором написано столько скучных книг. А он женился неизвестно зачем, и у него ничего не вышло.
Вот так взял и женился, а потом ушел в море, и жена без него умерла от родов. Теперь он помнило ней только то, что звали ее Надей, что была она совсем еще девочкой и очень любила смеяться. Кажется, чаще, чем следовало.
А сына своего он за все время видел не больше десяти-двенадцати раз, в большинстве случаев, когда он спал. Сын рос тихим, слабым мальчиком, с непомерно большими глазами и тоненькими ножками. О нем нужно было заботиться, и по мере своих сил он это делал, но даже разговаривать с ним не умел.