— Срочно собрать командиров машин и пеших эскадронов! Связаться с Шарабурко, запросить подкрепление! И мне позарез нужен канал связи с командованием польского гарнизона…
— Есть связь!
Начальник штаба бодро порысил к броневику, что как кажется, оборудован мобильной радиостанцией. Но меня придержал за рукав комиссар, внимательно посмотрев в глаза. Он начал говорить не сразу — видно, что тщательно подбирает слова, но при этом не желает идти на прямой конфликт:
— Семёныч — ты у Голикова, конечно, в фаворе, орденоносец… Но сам хоть понимаешь, какую кашу завариваешь⁈ Ведь был же комиссаром в Испании — и не мне доводить тебе политику партии, сам все прекрасно знаешь… Есть приказ — с немцами в бой не вступать, на провокации не поддавасться! Ты же понимаешь, что это трибунал⁈ И если что, тебя даже командарм прикрыть не сможет!
Комиссар упрямо сверлит меня взглядом, не убирая руки с локтя — словно ищет в моих глазах следы безумия, помутнения рассудка… Аккуратно освободив локоть, я постарался ответить как можно более спокойно:
— Уничтожение трех советских боевых машин — это не провокация, а открытая агрессия врага, с которым в Испании мы и воевали. Послушай… Мы можем сколько угодно избегать драки с фашистами и не отвечать на удары врага — но это его лишь раззадорит. А руководство, что отдает приказы — уж извини, оно-то по земельке не ходит, нам же с земли видно получше будет. И пока наверху — для наглядности я задрал указательный палец в небо. — решатся на драку, у меня всю бригаду раздолбают! И вот тогда… Вот тогда уже никто не вспомнит, что был отдан негласный приказ не поддаваться на провокации и не открывать по фрицам огонь. Тогда с нас тобой — к слову обоих! — спросят за поражение в первом бою с немцами, спросят о наших действиях согласно устава! А по уставу мы должны ответить врагу на агрессию…
Комиссар заметно стушевался, не зная, что мне ответить. Ведь нутром же чует, что я прав! А я знаю, что прав — разве что знание это касается июня 1941-го. Тогда ведь сотни, тысячи советских командиров начали действовать на свой страх и риск, открыв по немцам огонь, несмотря на все негласные распоряжения «не поддаваться на провокации»… В Москве-то очухались сильно позже — когда война уже вовсю шла на границе несколько часов к ряду.
И все же политработник попробовал и далее гнуть свою линию:
— Не дури, Семёнович, договоримся мы с фрицами! Выйдем на связь, все обсудим…
Ну этого ещё не хватало! Так ведь действительно можем договориться о прекращении огня — как оно и было в реальной истории. Проблема только в том, что через два года враг нападет на СССР будучи примерно в два раза сильнее по всем позициям… И война нам, как ни крути, куда более выгодна именно сейчас!
— Я отдал боевой приказ — и вся ответственность на мне. Ты же, если хочешь, пиши рапорт, прикрой себе задницу!
— Ты за кого меня держишь⁈
Кажись, комиссар мужик все же неплохой — и судя по всему, с комбригом он был действительно дружен… А ведь в противном случае мог бы и оспорить мой приказ — в 39-м строевые командиры обязаны согласовывать свои действия с политсоставом, если мне память не изменяет… Впрочем, судя по интонациям, когда мой товарищ говорил о протекции командарма Голикова и про Испанию, к комбригу (то есть ко мне!) тот относится с большим пиететом и уважением. И возможно, не решился бы оспорить мое решение при любом раскладе.
Но в любом мне удалось посеять в душе его ростки сомнений, что стремительно взошли и дали свои плоды. В конце концов, одно дело попасть под раздачу за то, что сделал все необходимое на свой страх и риск! Насколько мне известно, товарищ Сталин мог и просить подобную удаль и оправдать спорные решения командиров… И совсем другое — получить по шапке за то, что не выполнил требования устава, испугавшись уже потерявших актуальность указаний! Причём в июне 1941-го за подобную нерешительность жёстко расправились с многими высшими командирами западного военного округа/фронта! Павлов, Оборин, Коробков… Список фамилий на самом деле весьма значительный, но иных я просто не помню.
Между тем, после недолгой заминки (и явно тяжёлых раздумий), политработник протянул мне руку:
— Ладно, Семеныч, я тебе верю. А если что… Значит, вместе и ответим.
Теперь понятно, почему комбриг был дружен с комиссаром… Но крепко пожав протянутую мне руку, я все же решил не рисковать: