Ни насмешки, ни уговоры не смогли искоренить этой унаследованной от матери привычки. Никак не хотела она отвыкнуть от низких земных поклонов, целовала женщинам руки, не обращая внимания на то, что Цабинская запрещала это делать. Странно выглядела в мире грима и лжи крестьянка, простая искренняя и ясная, как летний день на селе.
Нянька вскоре вернулась с платьем и с детьми. Цабинская уже оделась и собралась уходить, как вдруг раздался звонок.
Няня пошла открывать. Вкатился низенький, тучный и необычайно подвижный человек.
Все называли его Меценат. Тщательно выбритое лицо, золотое пенсне на маленьком носике и улыбка, будто приклеенная к тонюсеньким губам.
— Разрешите войти? На минутку, я тут же удаляюсь! — предупредил он поспешно.
— О, вам, дорогой Меценат, всегда можно…
— Добрый день! Пожалуйте лапку… Как превосходно вы сегодня выглядите! Я сюда мимоходом…
— Садитесь же, прошу вас! Няня, подай стул!
Меценат сел, протер платком пенсне, пригладил жидкие, но еще не тронутые сединой черные волосы, закинул ногу на ногу, нервно поморгал глазами, достал портсигар и протянул хозяйке.
— Изумительные папиросы! Один мой приятель прислал из Каира.
— Благодарю!
Директорша взяла одну, осмотрела ее с пристрастием и закурила, слегка усмехнувшись.
— Честное слово, настоящие египетские, — заверил Меценат в ответ на ее усмешку.
— Действительно, превосходные!
— Что наша очаровательная директорша играет сегодня?
— Право, не знаю. Няня, я играю что-нибудь сегодня?
Цабинская постоянно делала вид, что не помнит о сцене и живет только детьми и домом.
— Вицек с книжкой не приходил, значит, не играете, — буркнула нянька, торопливо убирая следы недавней баталии.
— А я только что прочел в «Гонце» очень лестную заметку о вашей игре.
— Может быть, похвала и незаслуженная: я ведь знаю, эту роль надо играть по-другому.
— Вы играли чудесно, бесподобно!
— О, Меценат, комплименты ваши неискренни! — кокетливо отвечала Цабинская.
— Правду говорю, святую правду, честное слово!
— Хозяйка, а уж теперь, должно, около полудня, — сказала няня, напоминая тем самым гостю, что пора уходить.
— Вы, конечно, в театр?
— Да, взгляну на репетицию, потом ненадолго в город.
— Идемте вместе, хорошо? А по дороге поговорим о небольшом дельце…
Цабинская взглянула на гостя с тревогой. Меценат не заметил этого; положив ногу на ногу, он поправил пенсне и часто заморгал глазками.
«Должно быть, о деньгах», — подумала директорша, когда они уже спускались по лестнице.
А Меценат все суетился, улыбался и без умолку щебетал. Он действительно был меценатом труппы: всех называл по имени, всеми интересовался; не знали, кем он был, где жил и что делал, но карман всегда держал открытым.
В летнем театре он появлялся с первым представлением, исчезал с последним до следующей весны. Давал взаймы деньги, которых ему никогда не возвращали, иногда платил за ужин, угощал женщин конфетами, опекал молодых, начинающих и всегда, по-видимому, только платонически, был влюблен в кого-нибудь из актрис. Это был странный и вместе с тем очень добрый человек.
Цабинский сразу по приезде одолжил у Мецената сто рублей и при всех отдал ему в залог браслет жены, подчеркивая этим свое бедственное положение. Директорша боялась, что именно сейчас Меценат потребует свои деньги.
В зале стояла тишина — репетиция шла полным ходом, Майковская с Топольским как раз играли одну из главных любовных сцен. Меценат слушал, то и дело раскланивался то с одним, то с другим, улыбался и замечал время от времени:
— Роскошная вещь — любовь на сцене!
— И в жизни не так уж плоха…
— Настоящая любовь в жизни — редкость, я предпочитаю сцену, тут можно каждый день переживать заново, — поспешил возразить Меценат, и веки его снова начали подергиваться.
— Вы разочарованы?
— О нет, сохрани меня бог! Это так, лирическое отступление. Как поживаешь, Песь?
— Сыт, здоров и сер от скуки, — отвечал рослый актер с красивым, умным лицом, пожимая директорше руку.
— Египетские куришь?
— Если угостите, — ответил тот безразлично.
— Как поживает супруга, все так же ревнива?.. — не отступался Меценат, протягивая портсигар.
— Она ревнует всегда, так же как Меценат всегда пребывает в хорошем настроении; и то и другое — болезнь.
— Хорошее настроение ты считаешь болезнью? — удивился Меценат.
— Я считаю — нормальный человек должен всегда оставаться равнодушным, холодным, должен ни о чем не заботиться и сохранять внутреннее спокойствие.
— Давно это стало твоим коньком?
— Истина всегда познается с опозданием.
— И долго ты намерен держаться этой истины?
— Может быть, — всю жизнь, если не найду ничего лучшего.
— Песь, на сцену!
Актер встал и неторопливо, деревянным шагом направился за кулисы.
— Интересный, весьма интересный человек! — заметил Меценат.
— Чертовски нудный со своими вечными поисками истины, идеалов и прочей глупой галантереей! — вмешался один из молодых актеров. Он был одет в светлый костюм, рубашку в розовую полоску и желтые туфли из телячьей кожи.
— А! Вавжецкий! Небось опять сгубил чью-нибудь невинность — сияешь, как солнышко.
— Все шутите, уважаемый! — защищался тот, изображая на лице улыбку. Он явно любовался собой, а когда заметил, что директорша, прищурив глаза, смотрит на него пристально, начал перед ней рисоваться: принимал изящные позы, поднимал вверх руку с ослепительно сверкавшими на солнце перстнями.
— Итак, скажи откровенно, дружище, кто, по-твоему, не скучен?
— Вы, Меценат, — у вас всегда хорошее настроение и золотое сердце; директор, когда платит; публика, когда кричит мне «браво»; красивые и благосклонные женщины; весна, если теплая; люди, когда веселы, — словом, все, что прекрасно, мило и улыбается. А скучное и неприятное — это тоска, слезы, страдания, нужда, старость, холод…
— Ну, и как ты сортируешь добро и зло? Что кладешь налево, а что направо?
— Все зависит от того, как это добро выглядит. Если ему, скажем, от пятнадцати до двадцати пяти лет и оно красиво, тогда направо. А скажите, Меценат, что такое добро? Для Цабана добро — значит не платить гонорар, для меня — получать гонорар, но не платить портному, а посему…
— Все это цинизм низшего сорта.
— Вы, Меценат, любите то же самое, только высшего сорта, — и он засмеялся, иронически посмотрев на Мецената и директоршу.
— Глуп ты, Вавжецкий! Но зачем же выставлять глупость напоказ, ее и так увидят.
— Э! Промокашка вы, Меценат! Размокшая промокашка, — с кислой миной протянул щеголь и направился к актрисам; в светлых нарядных платьях, они, как пышный букет, живописно расположились на веранде.
— Моя дорогая, а это кто? — спросил Меценат у Цабинской, указав на Янку, которая внимательно следила за репетицией.
— Новенькая.
— Какие глаза! Лицо породистое, интеллигентное. Не знаете, кто такая?
— Вицек, — позвала Цабинская мальчугана, игравшего на аллее в классы, — поди позови сюда вон ту даму, она стоит возле ложи.
Вицек побежал, обошел Янку вокруг и, заглянув ей в лицо, сказал:
— Старуха просит вас к себе.
— Какая старуха? Кто? — не поняла Янка.
— Цабинская, пани Пепа, ну, директорша!..
Янка, не спеша, подошла, Меценат смотрел на нее очень внимательно.
— Садитесь, дорогая моя. Это наш уважаемый Меценат, добрый гений театра, — отрекомендовала директорша.
— Орловская! — коротко представилась Янка, неуверенно отвечая на его рукопожатие.
— Простите, — извинился Меценат, он задержал Янкину ладонь и повернул ее к свету.
— Не пугайтесь! У Мецената невинная мания — гадать по руке, — весело пояснила Цабинская, взглянув через плечо Мецената на Янкину руку, которую тот внимательно рассматривал.