Швейцар, физиономию которого нельзя было назвать располагающей, долго разглядывал Хуа и наконец с полнейшим равнодушием объявил:
– Господин Чжао здесь уже не работает.
– Тогда можно вызвать кого-нибудь другого из служащих. Мне необходимо переговорить по важному делу.
Лицо швейцара стало еще отвратительнее. Он смерил посетителя враждебным взглядом и, словно делая ему большое одолжение, кивнул на круглые стенные часы:
– Ты погляди лучше, который час. Работа кончается в три, и члены постоянного комитета уже разошлись.
«Как?… Члены постоянного комитета?… – мелькнула в голове Хуа радостная мысль. – Значит, и в землячествах установилась система комитетов?…»
Он понял, что мир переменился за эти годы.
– Хорошо! – энергично заявил Хуа. – В таком случае я подожду здесь. Торопиться некуда: все равно мне негде переночевать. Буду ждать хоть до завтра!
– Ну уж дудки. Нет таких правил!
– А меня это не касается. Надо же найти где-то пристанище.
Швейцар усмехнулся, но тотчас спрятал улыбку и заорал:
– А ну, проваливай живей! Не уйдешь, полицейского кликну!
Молодой человек, не говоря ни слова, удобно расположился в кресле. Швейцар с бранью кинулся на улицу.
«Должно быть, и впрямь побежал за полицейским, – решил Хуа. – Ну и ладно! Зато дадут ночлег».
И он совсем успокоился. Однако швейцар вернулся не с полицейским. За ним следовал тощий господин лет сорока, одетый в китель суньятсеновского покроя.[2]
Неизвестно, что, собственно, внушило этому человеку уважение к Хуа, но он оказался чрезвычайно учтивым.
– Почтенный брат пожаловал к господину Чжао Сюю? – спросил тощий господин. – Могу ли осведомиться, что привело вас к нему?
– Э… э… Так… Есть одно дельце.
– Почтенный брат впервые в Шанхае?
– Да нет, не впервые, но… Меня только что выпустили из Западной тюрьмы…
– Откуда?
– Из Западной тюрьмы. Пять лет назад я участвовал в революции и распространял на проспекте листовки. Меня арестовали и вот только сегодня освободили.
– Пять лет назад?
– Ну да, пять лет. В то время Шанхай находился под властью маршала Сунь Чуань-фана. Тогда… – Молодой человек горделиво расправил плечи, голос его приобрел ясность и звучность: – …национально-революционная армия как раз собиралась выступить в поход на север…[3]
Сообщая об этом, Хуа был уверен, что его революционные заслуги – достаточное основание для того, чтобы получить еду и ночлег. Но тощий господин не удостоил их вниманием. Он презрительно хмыкнул и набросился на швейцара:
– Ты стал совсем несносным! Не разобравшись, что и кто, лезешь докладывать!.. – Он повернулся к выходу.
– Постойте! – схватил его за руку Хуа. – А где же мне ночевать?
Тощий окаменел, потеряв дар речи, крошечные глазки его трусливо забегали.
Вытирая вспотевший лоб, швейцар и подошедший на помощь лакей стали надвигаться на Хуа, но тощий знаками остановил их, со страхом уставившись на правую руку Хуа, засунутую в карман.
Взгляды бывают порой выразительнее слов. Молодой человек тотчас сообразил, что повергло тощего в такой трепет, и громко расхохотался.
Костлявая рука тощего господина, словно змея, выскользнула из его руки, а в следующий момент Хуа грубо схватили сзади и отшвырнули в сторону.
– Обыскать! – истошно завопил господин.
Хуа мигом обыскали, но ничего не нашли. Это смутило тощего. Он вынул из кармана сигарету, закурил и, пустив дым колечками, с решительным видом распорядился:
– Отправить в полицейский участок. Это – беглый коммунист!
– Хорошо, в участок так в участок, но почему же – коммунист? – насмешливо спросил Хуа.
Ему никто не ответил. Молодой человек повернулся к тощему, но тот уже исчез.
Какой-то коротышка-толстяк с лиловым носом пьяницы, смахивающий на шпика, подошел к Хуа и хлопнул его по плечу:
– Ну, парень, пошли! Если у тебя есть что сообщить, скажешь в участке, но от тюрьмы тебе все равно не отвертеться. При маршале Сунь Чуань-фане распространял, говоришь, листовки?… Так ты же самый настоящий коммунист. Нынешние высокопоставленные лица, принимавшие участие в революции, при режиме Сунь Чуань-фана вели себя смирно и беспорядков не устраивали. Это, брат, я своими глазами видел!
2
Через двадцать четыре часа молодого человека выпустили. Старший полицейский изругал его последними словами, но под замок не упрятал. Таким образом, самый насущный для Хуа вопрос о пропитании и ночлеге остался нерешенным. И молодой человек снова был вынужден бесцельно слоняться по шумным проспектам Шанхая. Однако сегодня Хуа был уже не тот, что вчера. В кармане у него по-прежнему было пусто, зато в голове роились сомнения. Перед затуманенным от голода взором беспрерывной вереницей проносились вопросительные знаки, похожие на завитки ушных раковин, а он все брел и брел вперед, не различая дороги.