XV
От Жозетты он удрал под первым попавшимся предлогом. Она говорила просто невозможные вещи. А каким тоном она его спрашивала: — Ну, что ж твои русские? — И сколько он ни заявлял, что русские вовсе не его, она только посмеивалась: — Нам-то, знаешь, все равно… Казаки — красавцы-мужчины, я видела казаков на улице Пигаль… — Не стоит спорить с такой идиоткой. Кстати, ему уже начинал надоедать ее стиль: крашеные, почти белые волосы гладко-гладко зализаны назад, лоб, хоть и очаровательный, совершенно открыт, веки — бирюзовые, губы сильно намазаны, но только посередине, а по бокам оставлены два бледных треугольника… Она уже представляла себе казаков в Париже и размечталась: — Мы будем развлекаться с ними, а вас к чертям! — К ним подсел Роже Брель, все такой же длинный и похожий на малокровную лошадь, уже негодную для упряжки, а вот поди ж ты — повсюду находит себе кормушку. Он, захлебываясь, выложил с десяток легенд о самоубийстве Вейсмюллера. Впрочем, уже говорили, что это вовсе не самоубийство и только колебались, кому приписать это — Интеллидженс сервис или ГПУ… Разговаривая, Брель все время демонстрировал свои лошадиные зубы и черные впадины ноздрей. Патрис с удовольствием сплавил бы ему Жозетту. Совсем теперь не до нее.
В час дня, когда Патрис добрался до угла улицы Одессы и бульвара Монпарнас, там, против вокзала, возле аптеки и ночного ресторана, царило довольно большое оживление. Он прибавил шагу, потому что по дороге от кафе «Дом» к нему и так уж прицеплялись знакомые — художники, один поляк, — и все они говорили с ним очень вызывающим тоном; пришлось защищаться от упреков в подчинении приказам Москвы, сообщать первому встречному такие вещи, которые пока что следовало держать про себя… На углу улицы Одессы собралась толпа: рабочие, служащие, простоволосые женщины. Этот привокзальный квартал представляет собой своего рода толкучку, смешение самого разношерстного люда: здесь и мелкие лавочники с улицы Ренн, и художники с Монпарнаса, и простой народ с окраин четырнадцатого округа. В самой гуще толпы Патрис увидел инвалида прошлой войны Брийяна, в тележке на колесах, которую старик сам двигал руками. Патрис хорошо его знал еще с того времени, когда был активистом в четырнадцатом округе. Брийян всегда продавал «Юманите» у вокзала Монпарнас. Сейчас около него стояли два молодых человека и женщина, они раздавали листовки. Вокруг ожесточенно спорили. Слышались сердитые выкрики. Прохожие оглядывались, останавливались.
Вдруг бульвар перебежали гурьбой какие-то люди и врезались в толпу. С ними был офицер — капитан с целой коллекцией орденов на мундире; он кричал: — А ну, ребята! Бей голодранцев! — С гиканьем и воем эта шайка — вероятно, из «Аксьон франсез» или молодчики Бюкара — разогнала собравшихся. И в ту минуту, когда один из громил замахнулся на Брийяна палкой, старик увидел Орфила и крикнул: — Патрис!
Но Патрис только прибавил шагу и передернул плечами: вот наглость! Окликать по имени! Чтобы и мне набили морду! И быстро юркнул в здание вокзала, как будто ничего не видел и не слышал. Опрокинутая тележка Брийяна валялась на мостовой, капитан подбирал разлетевшиеся листовки. Его помощники гнались за женщинами по улице Одессы. Патрис вышел из вокзала другим ходом, подозвал такси и дал адрес Фельцера.
В сущности, Мишель Фельцер был единственным человеком, чьим уважением Патрис дорожил. Тут еще действовали воспоминания о студенческих временах: лет четырнадцать-пятнадцать назад Патрис учился на улице Ульм, и тогда Фельцер был первым, кто в беседах с ним критиковал Бергсона и Брюнсвика. Тогда еще ни Фельцер, ни Патрис не были в партии. Через Фельцера Патрис впервые познакомился с трудами Маркса и Ленина. Жизнь разлучила их, а когда они встретились, то оба уже были коммунистами, и Фельцер попрежнему пользовался в глазах своего старого товарища непререкаемым авторитетом первого наставника. Встречались они довольно редко. Время от времени Фельцер задавал Патрису хорошую трепку за то, что тот печатается, где попало, и к тому же уклончивый язык его статей может дать основания для кривотолков. Патрис, слушая эти упреки, втягивал голову в плечи, так же как сейчас, когда увидел, что избивают старика Брийяна. Он считал Мишеля немножко сектантом, но — раз уж у человека такой характер — терпеливо сносил довольно резкие его слова. Больше того, эти взбучки, пожалуй, отчасти нравились Патрису, потому что снимали с его души бремя смутных укоров совести, которым он был подвержен.