Хитрит, что ли? Да нет, со мной-то зачем ему хитрить. Он просто хочет сказать, что тут двух мнений не может быть. Он и представить себе не может, что я не согласен с «Юманите». И сомнения не допускает. Какое простодушие, какая прямолинейность мышления, удивительная для философа. Обычно как раз это-то и усиливало авторитет и обаяние Мишеля Фельцера в глазах Патриса Орфила. Но теперь в этой прямолинейности или в рисовке прямолинейностью было что-то раздражающее.
Уж слишком у него все просто получается… Достаточно было этой коротенькой реплики Мишеля, чтобы у Патриса пропала вся храбрость. Он решил не высказываться напрямик, а сначала прощупать своего друга. Простота-то простота, да очень уж тонкая, как бы не попасть впросак.
— Разумеется, — сказал Патрис, — тут двух мнений быть не может…
— Почему это? — прервал его Фельцер. — Возможны два мнения.
— Конечно, возможны два мнения и вместе с тем невозможны. В этом-то и трагедия…
— Какая тут трагедия? Человек думает либо так, либо иначе, вот и все. Никакой трагедии я в этом не вижу.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, но… Но есть люди, которые внутренне разорваны… среди наших товарищей… Это-то я и называю трагедией…
— Внутренне разорваны? Ах да, есть такие любители разорванного сознания. Я, как тебе известно, в этой области не очень силен.
— Знаю, знаю, и все же… Представь себе, например, что большинство французского народа думает определенным образом, а ты — иначе… ведь это трагедия… разве только станешь троцкистом!
— Чушь какая! Что говорить о троцкистах! И как это стать троцкистом? Троцкисты — это шпики, вот и все тут. Они не представляют философской проблемы.
Попробуйте спорить с таким субъектом! Он все упрощает. А упрощая, все усложняет… словом, ясно.
— Я хочу сказать вот что: мы, коммунисты, всегда опираемся на большинство… и если большинство французского парода приходит к мысли…
— Опираться на большинство вовсе не значит — просто приспособлять свою мысль к мыслям большинства; это значит — ставить себе единственной целью и сделать единственным методом своих действий завоевание большинства на свою сторону…
— Ты меня не понимаешь. Я говорю о трагедии. Вдруг оказаться в противоречии с французским народом…
— А кто, по-твоему, оказался в противоречии с французским народом? Можно по-разному оказаться в противоречии с народом. Возьми, например, семидесятый год. Маркс, как ты знаешь, считал несвоевременным призывать к оружию, к восстанию… но потом, когда Коммуна стала фактом, он сказал, что нельзя не идти с народом, нельзя, если даже придется погибнуть, отрывать свою судьбу от судьбы народа…
— Ну да, вот именно.
— Вот именно. Маркс мог сначала не соглашаться с чувствами французского народа; но ведь это ничего общего не имеет с той пропастью, которая отделяла Барбэ д’Оревильи от бойцов революционного Парижа; ведь он был шпионом версальцев.
— Вот как! А я и не знал совсем… Как, неужели Барбэ д’Оревильи?
— Да это я только к примеру — Барбэ или еще кто-нибудь… неважно! Я хочу сказать, что споры о тактике, даже разногласия по тактическим вопросам не дают права отрываться от своих братьев, от народа… И знаешь, как ни говори, а на все, что написал Барбэ д’Оревильи нельзя смотреть иначе, как на литературные упражнения предателя, произведения шпиона. — Патрис не слушал. Им овладела новая мысль. Уж если такая величина, как Барбэ д’Оревильи… Ведь он, в конце концов, вошел в историю французской литературы, и никто даже не вспоминает, что он был шпионом, предателем… Остались только его книги… Такой стилист, один из самых блестящих наших прозаиков… В этой мысли было что-то опьяняющее, обнадеживающее. О чем это говорит Фельцер?
— Что мы собой представляем? С кем мы? С подымающимся классом или против него; с силами прогресса или против этих сил?.. Вот откуда две точки зрения. Одна — точка зрения борцов, а другая — штрейкбрехеров.
— Но кто же сегодня штрейкбрехеры? Вот в чем вопрос. Я, разумеется, против Гитлера. Ты — еврей и, значит, тоже не можешь не быть против Гитлера…
— А какое это имеет отношение к делу, еврей я или не еврей? Какая же это точка зрения? Неужели тебе не ясно, кто занимается штрейкбрехерством?
— Ну, разумеется, ясно. Я же против Гитлера. Русские нашего мнения не спросили, когда заключали с ним договор. Ясно, кто штрейкбрехеры…
Фельцер уперся кулаками в стол. Вся его огромная фигура как-то еще выросла, нависла над блюдом с паштетом. — Убирайся, — сказал он. — А ну! Убирайся…