Впервые за долгие дни Жан думал не о том, что видели его глаза непосредственно в данную минуту. Он спрашивал себя, каков смысл всего пережитого и что найдет он по возвращении, как сложится будущее. До этой минуты сама мысль о будущем была так неопределенна, так хрупка, что не стоило и думать о грядущей минуте, о грядущем дне. Но здесь, на грузовом судне, забитом людьми и залитом нечистотами, Жан вдруг понял, как перед ним открылся захватывающий дыхание путь, многообразные и пьянящие возможности, даруемые жизнью.
Но все его мысли напоминали ярмарочную комнату чудес, где со всех сторон бесконечная перспектива отражающих друг друга зеркал услужливо показывает вам ваш собственный образ, каждый раз немножко по-другому. Только для Жана в тот день образ, обступавший его со всех сторон, то ускользающий и расплывчатый, то близкий и предельно четкий, то таявший без следа, был образом Сесиль, лицом Сесиль, ее белокурыми локонами, ее черными глазами, свежим, как плод, ртом, чувственным подбородком… лицом некоей символической Сесиль, изменчивым и неуловимым, едва только Жан старался пристальнее вглядеться в него, и ему никак не удавалось точно представить себе ее фигуру, ее силуэт. Да была ли это она, и уж не ошибался ли он? То на ней было платье, в котором она пришла тогда в Ботанический сад, а потом то светлое, когда они катались на лодке в Булонском лесу… Все Сесиль того года… Прошло больше четырнадцати месяцев с тех пор, как он снова увидел ее после Пергола… немного меньше года с тех пор, как она сказала по телефону: «Люблю тебя», и не прошло и четырех месяцев с тех пор, как он встретил ее в Палате. Как все это близко и как далеко!
Теперь, если он увидит ее, она будет уже не одна, с ней дети — Боб и Моника… Как все странно! Вдруг Жан подумал об Ивонне, и сердце его мучительно сжалось. Что с ней, с Ивонной? Надо бы поговорить с Кормейлем об Ивонне… может быть, Кормейль знаком с ней? Как же он об этом не подумал! Знает ли Робер Гайяр, что произошло? На полевую почту надежда плохая. Да и где сам Робер? Должно быть, его полк не принимал участия в военных действиях, странный, безоружный полк. Впрочем, всего можно ждать в этой сумасшедшей войне.
И эта война снова начнется во Франции… Жан произнес «во Франции», как будто та страна, которую он покинул вчера в Дюнкерке, не была уже больше Францией. Как будто она была утраченной страной. Мы плохо представляем себе такие вещи и всегда исходим или из прошлой войны или из войны семидесятого года. Сражались на Сомме, Эне… Позади были Уаза, Марна… Жану не хотелось произнести слово Сена. Не дай бог! Он вдруг вспомнил аббата Бломе.
Но там, за пределами войны, — жизнь. Значит, снова клиника, лекции, вскрытия в анатомичке… Все это показалось ему сумбурным, невозможным… нескончаемо долгим. И однако нет другого пути для жизни, для их жизни, его и Сесиль. Их общей жизни… Эти слова десятки раз повторило море в мерном рокоте волн. Значит, снова начнется война со всеми ее превратностями. Нелепо даже думать о грядущей минуте, не потому, что есть эта вечная угроза смерти, а потому, что есть Сесиль. Вместо тайны смерти была тайна Сесиль. Да, Сесиль. От Сесиль зависело все… Она ведь писала ему. Господи боже ты мой, ее письмо! Он нащупал письмо, оно лежало все там же, прочел его, перечел, поднес к губам бедный смятый листок с полустертыми строчками, потому что он зачитал это письмо… знал наизусть, но теперь читал его так, словно в первый раз, в самый первый раз…
Дени д’Эгрфейль вихрем ворвался в квартиру дочери. — Я за тобой! — Сесиль взглянула на отца с явной досадой. — Я вижу, мое посещение не доставляет тебе большого удовольствия. Но твоя мать совершенно измучилась, просто больна от мысли, что ты здесь. В Биаррице люди набрасываются на газетные киоски, рвут друг у друга газеты — боятся, что Париж уже взят. Ты не слушаешь «Радио-Штутгарт»? Все их сообщения подтверждаются… этот Фердонне просто страшен. Они обещают, что Гитлер будет в Елисейском дворце 15-го числа сего месяца. Как тебе это понравится? И знаешь, детка, я отнюдь не намерен вмешиваться в твои семейные дела… но раз ты не в Антибах с Фредом у твоих же друзей, тогда уж, по моему мнению, было бы гораздо приличнее, чтобы ты жила у родителей.