– Всё тайное рано или поздно становится явным. И когда это происходит, могут случаться самые неприятные события.
Йозеф сделал несколько шагов по комнате и остановился у рабочего стола доктора, внимательно всмотревшись в разбросанные по нему бумаги. Вдруг он взял одну маленькую книжицу и открыл её. Полистав исписанные страницы, он подозвал меня и спросил:
– Что это за язык такой?
Я всмотрелся. Страницы были изрисованы чудными знаками, каждый из которых был старательно выведен и вписан в длинный последовательный ряд, нигде не прерывавшийся. Это мало походило на привычные слова, да и значки не были похожи на буквы, которые я когда-либо видел.
– Какая-то шифровка, скорее всего, – заключил я.
– Стоит пытаться её разгадать?
– Без ключей и навыков криптографии? Не имеет смысла. Да и вряд ли там будет много полезного.
Он покачал головой и продемонстрировал мне обложку, на которой красовались большие белые буквы: «Великое проклятие». Затем он начал листать страницы, заостряя внимание на причудливых и не очень аккуратных рисунках, изображавших различные мутации, происходящие при проклятии.
– Доктор, вероятно, очень увлекался изучением проклятия и его влияния на организм, – сказал Йозеф и, в подтверждение своих слов, кивнул на стол, полнившийся похожими рисунками проклятых зверей.
– Неудивительно для того, кто сам подвергся этой напасти. Но это нам всё равно ничего особо не даёт. Прочитать его записи мы всё равно не сможем, если нам с неба не упадёт ключ. Да и даже в этом случае не вижу особого смысла…
– Смысл взять книжку с собой есть. По крайней мере, когда мы будем говорить с подручным доктора, товарищем Заречным, это окажется дополнительной темой для разговора. Это, возможно, последний с кем погибший говорил перед смертью, и он вполне может что-то знать про его изыскания. Не мог же Шариков в одиночку заниматься всей этой исследовательской чепухой.
– Ну, тогда поехали к нему?
– Э, нет, не сейчас. У меня другой план. Мы идём спать до самого утра. Утром расспросим соседей-работяг о том, что они видели, а уже после поедем на другой конец Москвы. Нам великодушно выделили кровать покойника.
– Ты же не собираешься…
– А почему нет? Не домой же ехать сейчас. Кроме того, когда я был на фронте, то спал на сырой земле, укрывшись одной шинелью. После этого мне любая кровать будет мила и приятна. Да и тебе, насколько я помню, нынче нелегко живётся без собственного угла. Хорошо ли отказываться от бесплатных перин?
– Ну да, я, конечно, сейчас практически бездомный, однако…
– Вот и отлично. Я буду спать первым, а то уже сутки не сплю. А ты постой на вахте.
– Ладно, мы считаем морально приемлемым спать прямо на месте преступления, но зачем нам друг друга сторожить?
– Потому что мы на месте преступления. А ещё потому, что я совсем не доверяю этой свинке. Мало ли что выкинет. Так что давай, я подремлю пару часов, ты меня разбудишь, и я тебя сменю. В восемь опросим местных и двинем дальше.
Печать первая – Йозеф – Нехороший дом
– Ну как там, с допросом? – спросил меня Феликс, когда я вышел на улицу.
Лис всё время, пока я беседовал с заспанными пролетариями, прождал меня снаружи, натирая до блеска новенькие кожаные сапоги специально припасённой тряпочкой. Он утверждал, что привычка трястись над чистотой вещей, в принципе быть не должны, а должны быть грязными, осталась ему с тех времён, когда он ещё жил в родительской усадьбе.
Но, как по мне, натирать до блеска и без того новую обувку, да ещё и в условиях московской слякоти, совсем какая-то дурная идея. Неужели иногда привычки всё же возобладают над самой банальной логикой?
– Да никак особо. Никто ничего не видел. А если и видели, то вряд ли расскажут. Они все… какие-то зашуганные малость, – сказал я.
– Значит, единственной нормальной ниточкой у нас остаётся только Заречный? – Феликс ещё раз провёл тряпкой по и без того блестящей поверхности и только затем встал в полный рост.
– Ну, видимо, да.
Мы оседлали моего служебного коня. Я уселся за поводья, в то время как мой товарищ сел сзади. Большинство казённых лошадей были на фронте, поэтому нам приходилось передвигаться в столь глупом положении. Только подумать, два комиссара Особого отдела ВЧК столицы делят одну лошадь!
Хотя Феликсу всё это было не впервой. У него будто бы всю жизнь ничего своего не было. Ну даже если и не всю жизнь, то два года нашей совместной службы, так точно. Он всегда жил в конторе или у коллег; ездил на чужой лошади; да даже маузер на его поясе на самом деле не его. Табельный пистолет он сломал, и мне пришлось отдать свой, чтобы ему не прилетел очередной выговор с отстранением от службы. Мне не сложно, всё равно мне привычнее винчестер девяносто пятого года. И шашка, конечно.