Только сейчас, во время рассказа Сергеевны, я осознал весь ужас сотворенного мной ночью. Мысленно я прокручивал все детали моего безумия, зацикливался на отдельных, особо чувственных, возбуждающих моментах, додумывал их, увеличивал, растягивал во времени. Вера билась и бесновалась в моей голове. Мне становилось плохо, голова пошла кругом, глаза застлала желтая пелена.
«Иди! — раздался за спиной голос Веры. — Тебя ждет Небесный морг». Я распахнул дверь и ступил на лестницу, ведущую куда-то вниз. Спускаясь, я услышал звуки, заставившие меня остановиться и замереть. Там, на самом дне, в темном сыром жерле подвала пела божественная флейта. Однако музыка не была легка, она не флиртовала с надменными небесами, а славила молодое вино в старом серебре, не плела желто-лимонных венков из клятвенных пустоцветов земной страсти… фрейлины нот, чуть придерживающие шлейфы звуков, не страдали влюбленностью в своих господ, ибо были мертвы… Так же мертвы, как платиновые кресты на бриллиантовых голгофах, как лепестки магнолий, вложенные между страниц книг, как обезглавленные ангелы, охраняющие поруганные надгробия. Мертвы, как сама музыка. Заворожено я двинулся вниз, осторожно перебирая немеющими ногами клавиши каменных ступеней. Музыка пылала и бредила в траурном угнетении, и мне посчастливилось услышать печаль бездонную, безымянную, беспричинную. Печаль, как соты, в которые вложены миллиарды человеческих судеб. Внезапно воцарилась тишина. Как будто кто-то дунул на пламенеющую музыкой флейту-свечу, и она погасла, оставив седую струйку напряженного безмолвия. Затаив дыхание, я вслушивался в темноту, а темнота притворно вслушивалась в меня, спрятав свою лукавую усмешку в черное крыло веера.
Не помню, как я оказался в просторном зале, заполненном вполне обычными людьми. Они пили, курили, смеялись, обсуждали какую-то чепуху, танцевали под хриплый «армстронговский» басок, лениво напевавший «Парижское яблоко». На стенах висели репродукции известных картин в пластмассовых рамах. Послушное стадо трактирных столиков, пасущихся вдоль стен, были заставлены пустыми бутылками и бокалами.
— Вера, Вера, где ты?! — закричал я — вытащи меня отсюда!
Я чувствовал, она была здесь. Но не та, которую я знал, не худая, не болезненная, а будто прошедшая преображение, воскресшая в новом сиянии, с фаворской белизной тела. Она — Любезная Анна, позировавшая Лукасу Кранаху для «Нимфы источника», она — Катарина фон Бора, надиктовавшая Лютеру сентябрьское евангелие на монастырских простынях, она — женщина-подросток, Сибилла Клевская, носившая на своем теле власяницу, тканную жемчугом… Вера была здесь, ее свежесть кружила голову, легким движением кисти прямо по «страстям Христовым» она писала «Суд Париса», а по «Отдыху на пути в Египет» «Источники юности». Поэзия реальности заговаривалась, врала, путала строки, теряла рифму, сбивалась в гортанную дрожь, сдавленную шелковым узлом на чьих-то потеющих черепашьих шеях. И не было больше амбиций, карьеры, сана, совести, закона, верности. Все это корчилось и рабски скулило у Вериных ног.
Я открыл глаза. Какие-то перепуганные тетки лупили меня по щекам и растирали лицо снегом.
— Батюшка очнулся! Слава Богу! Такой молодой, а уже в обморок посреди улицы падает.
Два дня я провалялся в кровати, мучаясь головной болью и исходя рвотой. Молоденькая медсестра, приведенная Сергеевной из поселкового медпункта, поставила мне диагноз «отравление». Видимо, я траванулся во время отпевания, надышавшись трупными миазмами старухи. Такое частенько случается в поповской практике.
Вера долго не приходила, канула, как в воду. И когда я уже более-менее успокоился, смирился, простил себя за содеянное, она возникла на пороге моей сторожки, и все вернулось на круги своя. «Род приходит, и род уходит», а похоть пребывает во веки. Задыхаясь и дрожа, вся холодная и бледная, словно ундина, выросшая в сырых и темных лесах, она часы напролет иступленно целовала мое липкое от семени потное тело, доводя меня до обморочных провалов. Часы напролет она шептала одну и ту же мантру: «Я люблю тебя, ты божественный, ты — бог, бог, бог!» Она не хотела засыпать на моем плече или груди, но подобно зверю, подобно дикой кошке, спала в моих ногах.