— Я завидую тебе, — сказала Эшли, когда Жоан закончил изливать душу. — Ты прожил яркую жизнь, побывал и в раю, и в аду. А вот я только в аду…
Француз полез в карман пиджака и, никак не отреагировав на наше удивление, достал плоскую фляжку с алкоголем.
— Возьми, Эшли. Воды у меня нет, но бренди может хоть немного утолить твою жажду?
Эшли молча осушила фляжку, вытряхнула в рот последние капли и произнесла:
— То, что я скажу сейчас, полностью перечеркнет всю мою жизнь. Я никого не убивала! Ни-ко-го!
— А как же ты оказалась в клинике? — недоуменно спросил я — Как же твоя книга, потрясшая неискушенное воображение европейцев?
— «Ублюдки с Манхеттена» не мои, — призналась девушка, покусывая губы, — я украла их у одной шизофренички. В клинике была девочка, совсем съехавшая с катушек. Буйная. До того, как ее болезнь начала резко прогрессировать, она вела дневник.
— Что же тогда случилось с твоими родителями? Они действительно умерли, отравившись газом?
— Той ночью, — Эшли притянула колени к груди и обняла их руками, — я вместе с подругой зависала на одной отстойной тусе, где наглоталась амфетаминов. Я сильно перебрала с таблетками, еле притащилась домой, а родители… Они задохнулись газом во сне… Я всегда стеснялась предков. Законопослушные серые люди без интересов. Кроме бейсбола и стирки они ели, спали, ходили на работу. Они практически не общались между собой, так, мычали что-то друг другу. Вот у моей подруги предки — полный атас! Отец музыкант-неудачник, мать актриса. Оба помешались на викканстве, потом на религии, ходили, долбали всех своим Иисусом. Затем подались к кришнаитам, уехали в Индию, где подхватили малярию. Вернувшись, открыли в Санта-Монике студию тантрического секса… сейчас они правоверные мусульмане. Мои же предки никаких мистических позывов не испытывали. Я пыталась говорить с ними о «высоком», но они замыкались, непонимающе переглядывались, так, как будто в Маккдональдсе им предложили вместо колы виски, становились еще тупее, испуганнее, подобно аквариумным мышам.
— Значит, все-таки не вы спровоцировали их смерть? — спросил Жоан
— Конечно, нет! — усмехнулась Эшли — Я что, идиотка? Да, я жаждала борьбы, антогонизма, преследований. Я мечтала, чтобы мой папаша был вечно пьяным рок-гитаристом или толстым косматым байкером на худой конец, а мать наркоманкой, проституткой, ведьмой. Я верила, что являюсь творческой личностью. Я грезила быть писательницей… Ни литературный кружок, ни респектабельная школа искусств, где заставляют клонировать прошлое, ни очкарики-искусствоведы в бабочках и твидовых пиджаках — ничто не способно научить тебя творить. Я верю в искусство! Но для меня оно — не рефлексия, не созерцание, а ненависть, месть, врожденное неприятие однояйцевого общества потребления, зациклившегося на фетише стандартного благополучия. Искусство возникает в процессе издевательства над его законами, моралью, вкусами, когда ты тыкаешь своим действием, словом, краской в линзы их стеклянных глаз, способных ясно видеть только, когда стемнеет, и только не зашторенные окна, за которыми трахаются… Я знаю, что такое время и пространство, а для них, — Эшли поперхнулась слюной, откашлялась, — для них все это — безликая мутная плазма, в которой они вынуждены барахтаться, чтобы выжить. Я ненавидела жизнь окружающих, их сраные зеленые понедельники, когда люди-костюмы в ажиотаже прутся в офисы высиживать там свое жалкое бабло. Я ненавидела их наркотическую лихорадку, с которой они просаживали бабки на распродажах в Гэпе… Вечером отец собирался вызвать мастера, ему показалось, что в квартире пахнет газом, а утром предки были уже мертвы. У меня не было слез, истерики. Я решила, видимо, находясь в чарах амфетаминовой эйфории, воспользоваться их смертью: сказать, что они меня истязали, и я их отравила.