— Завидую вашему безрассудству, — без тени притворства сказал Жоан.
— У меня не было выхода. Жить так, как раньше, стесняясь за свое грубо-первичное существование, я не могла. Родители мне ничего не могли дать, кроме сандвичей и постиранных трусов. Их внезапная смерть явилась тем неожиданно свалившимся на меня богатым наследством, которым должна была правильно распорядиться. Я чувствовала себя, как Иванка Трамп… Я остригла волосы клоками, ударила себя молотком в скулу, чтобы создать гематому, нанесла на руки порезы в виде крестов. Болезненней всего было лишить себя девственности, оказалось, это нелегко. Я изоралась, пока орудовала в своих половых органах разными предметами, от зубной щетки до отвертки. Наконец, я позвонила в несколько телеканалов и полицию. Слава не замедлила себя ждать. Из дома меня вывели под объективами камер, как Бритни Спирс. Я успела выкрикнуть: «Нет рабству в семье!» Я думала, меня сразу отвезут на сотую Сентр Стрит в «Томб», но мне не было двадцати одного, и потому меня засунули в самую поганую тюрьму Райкерс Айленд. В камере сидели черные, испанки, пуэрториканки. Они отняли у меня матрац, и тогда я поняла в какое дерьмо влипла, но дороги назад не было. «Мне не дадут много, — успокаивала я себя, лежа на верхней койке под пятисотвольтовой лампой, — мне нет двадцати одного, я — жертва насилия. Я созналась в совершенном преступлении». Дура! Мои иллюзии скоро рассеялись. Полиция пробила предков, опросила соседей и выяснила, что членами какой-либо церкви они не являлись, над дочерью не измывались… На меня повесили предумышленное убийство. Старый, похожий на жабу, судья быстро вынес решение: электрический стул. Я подняла вой, я кричала, что была под кайфом и оклеветала себя, что газовый вентиль был сломан… За меня заступились феминистки, правозащитники, даже некоторые церкви, и смертную казнь заменили пожизненной клиникой, хотя однозначного вывода о моей невменяемости врачи не вынесли. В палате-камере, куда меня поместили, находилась еще одна девушка Лорэн. Мы быстро сдружились, и она показала мне свой дневник, в котором шифровала откровения в виде кулинарных рецептов, выдержек из молодежных бестселлеров или фраз из фильмов. Лорэн была адекватной, со странностями, конечно, но все же… Потом ее глаза налились кровью, всю ночь она сидела, раскачиваясь на кровати, и издавала странные звуки, похожие на птичий щебет. Наверно, мы произошли от птиц? Я видела многих сумасшедших, забывших человеческий язык и просто щебетавших, как канарейки в клетках. Пользуясь беспомощностью Лоры, я выкрала ее блокнотик и выучила наизусть. От некоторых ее рецептов меня рвало до желудочного сока. Кажется, она сделала из своих предков колбасу. Когда Лора совсем деградировала, превратившись в нечто, подобное расплавленной на газовой горелке пластмассовой кукле, ее увезли, а я принялась названивать Келли Морей, бывшей ведьме Ла Вея, ставшей крупной издательницей.
Так на свет появились «Ублюдки с Манхеттена». Нежданно-негаданно меня отпустили. Нашлись какие-то неизвестные мне люди, потребовавшие пересмотра дела. Не знаю, откуда они раздобыли кучу доказательств, что мои родители якобы взаправду были изуверами. Я думаю, этим людям хотелось сделать из меня новый молодежный бренд — постготческий мрачно-восторженный голос, рассказывающий, что творится в темной комнате теней детского подсознания, и что кроме мести там ничего нет. Сутками напролет я должна была сидеть и сочинять все новые и новые сценарии, циничные, маниакально-депрессивные, отдающие шизофренией.
Мой французский издатель сказал: «Это будет новый молодежный сериал, этакий анти-беверли-хиллз. Всем давно пора понять: терроризм, Аль-Каида — смех, ужастики для домохозяек! Детские мозги давно взорваны, каждый ребенок — потенциальный шахид! Открывая твои книги, люди должны слышать „Бах!!!“ В моде слова, разлетающиеся, как гайки, гвозди и осколки!»
— Спасибо, Эшли, — сказал Жоанн — Когда мы сюда угодили, мне показалось, что Джакомо воскрес. Как Лазарь из гроба… Впрочем, наше затворничество отчасти и по вашей вине. В пятнадцатом веке вся Европа боялась долговязого священника из Зальцбурга или камюцкого монаха. По своему желанию они могли силою колдовства менять предметы. Человек держал чашку, а ему казалось, что это кусок мяса, они могли перемещаться в пространстве, все, что говорилось о них в их отсутствие, они знали и, подобно волхвам фараоновым, могли исказить любую правду до неузнаваемости. Я до сих пор боюсь Джакомо, вы, Эшли, боитесь правды, а вы, — обратился француз ко мне, — чего вы страшитесь?