Форд полез в карман и достал оттуда конверт:
— Вот здесь тысяча евро, вы их честно заработали
— Интересно, — спросил я, беря деньги, — а сколько вы заплатили кардиналу?
— Очень значительную сумму, — сосредоточенно сглотнув слюну, сказал Форд.
— Но зачем мертвому деньги?
— Он поклялся, что пожертвует их в Сьерра-Леоне.
— Хм, благородно…
— Да, кардинал Аспринио — удивительный человек. Когда он застрелился, тьмы стало на чуточку меньше. Она поколебалась, как океан и снова пребывает в вечном покое.
— Спасибо за откровение, — растерянно сказал я, собрался уходить, но замешкался:
— Извините, Форд, или как вас там: Тарантино, Гринуэй, Хичкок — один черт! В общем, не найдется ли у вас две монетки, мне надо позвонить?
— Нет проблем, — развел руками Форд, — я вам дам два евро в обмен на одну услугу.
— Какую?
— Э-э-э… Можно я сбрею вашу правую бровь?
— Нет, — учтиво улыбнулся я, — Париж, конечно, город контрастов, здесь хоть голым ходи, но я же не панк. Опять же брови, какой-никакой, мех, а у меня гайморит правосторонний…
— Ну, как знаете, — пожал плечами Форд.
— Пока, Эшли, — подмигнул я девушке.
— Ага, — буркнула она и отвернулась, как будто мы с ней не были знакомы.
Я вышел на бульвар капуцинок. Был чудесный солнечный день.
«Да-а-а, — подумал я, лениво жмурясь и зевая, — Париж божественен, особенно когда ты не стеснен ни морально, ни физически, ни материально. Первое, что куплю себе — французский паспорт, сербы обещали помочь. Второе — закажу столик в „Alain Ducasse“ на всю нашу интернациональную компанию. И третье — куплю кабриолет, всегда мечтал погонять по ночному Парижу в тачке без верха.»
Зайдя в магазин, я разменял фиолетовую пятисотку, купил телефонную карту и позвонил. К телефону подошла Нора.
— Павлушка! — радостно закричала она — Ты уже избавился от этих уродов?
— Да, а Жоан деньги принес?
— Конечно, тебе и ему по двести тысяч получилось, а нам с Сатшей по сотке за посредничество.
— Отлично! Беру такси и к вам.
— Не задерживайся, Жоан сказал, что без тебя пить не начнет.
— Моя школа! — похвалился я — Полгода вдалбливал ему, что у нас, русских, пить без друга — последнее дело.
Через двадцать минут я был на Мен-а-Плюм в компании своих парижских друзей.
— Жоан, ты был на высоте! Ты — гениальный лицедей! — восхищенно сказал я, обнимая своего друга. — Если честно, я не ожидал от тебя такой душещипательной истории. Представляешь, я даже начал тебе верить!
— Ты же знаешь, — француз расплылся в самодовольной улыбке, — я — прирожденный импровизатор. Мне больше нравится сочинять на ходу, нежели играть кем-то написанное. А еще скажи спасибо Ватикану, где я проучился три года в семинарии. Мечтал стать священником, но мой внутренний Джакомо на самом деле хотел другой жизни, яркой, фееричной, скандальной. Я все бросил и ушел в театр, который стал моей неутолимой, пылающей страстью, верой, мистерией. Я научился не просто перевоплощаться в другой образ, но «преосуществляться», как хлеб и вино в Тело и Кровь Христовы. Причем динамика таинства преосуществления не спрятана, она не только заключена на святом престоле сцены, но и максимально экспрессивно выплеснута в зрительный зал, который цепенеет, стонет, алчет чуда. И я дарю окружившей меня толпе ореад мою жестокость, мой огонь, мою кровь… А вот с кровью, правда, проблемка вышла.