царапнуться мне!
Я вхожу.
Я стараюсь быть милым ежом.
Мне иголки не спиливают ножом,
но на них натыкают куски шашлыка,
чтобы если кололись они,—
то слегка.
Где иголки у этих людей?
Где углы?
Как они тошнотворно милы и круглы!
Анекдотом кончается
их прогрессизм,
да какой прогрессизм —
угостизм, пригласизм!
Проколоть они могут лишь вилкой —
грибки.
Были раньше — ежи,
а теперь — колобки.
И от волка ушли,
и ушли от лисы,
и гордятся,
что все-таки не подлецы.
Но как будто могучий,
липучий магнит,
все их бывшие иглы
повытянул быт.
Так ли страшен злодей,
если ясен злодей?
Как спастись от неясных
«прекрасных людей»?
Ухожу,
оставляя их маленький мир,
а вослед:
«Ну, не правда ли, милый, — он мил…»
И как будто бы знамя,
полночную мглу
одиноко
накалываю
на иглу.
1977
В ГОСТИНИЦЕ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ
В гостинице провинциальной,
где к ванной был привинчен
сальный,
чтоб не сбежала, номерок,
по стенам ползали в излишке
клопы и шишкинские мишки… —
у нас никто не одинок.
Но был подход принципиальный
в гостинице провинциальной
ко всем гостям в их мятежах,
пусть даже скромных — против
правил.
А соблюденье кто возглавил?
Дежурные на этажах.
Они, с могучими задами
и с видом важного заданья,
в любой входящей в номер
даме
угрюмо видели врага,
тая зловещее: «Ага!»
Я жил однажды в полулюксе.
Он был обставлен в полном
вкусе
тех давних лет, когда, мой друг,
мы так боялись узких брюк.
Хоть были правила и строги,
ко мне, как будто сквозь штыки,
проникла девушка со стройки
и принесла свои стихи.
Присев на краешек дивана,
она на краешек стола
тетрадку ткнула деревянно
и ватник даже не сняла.
Ей было лет семнадцать, что ли…
Смущенный взгляд вдавили в пол
и красноплюшевые шторы
и на чернильнице орел.
Раскрыв тетрадочку в линейку,
украдкой я осознавал,
как был прекрасен — льна
льнянее —
на ватник льющийся обвал.
Стихи, к несчастью, были плохи,
но что-то в строчках прорвалось
и от страны, и от эпохи,
и от обвала тех волос.
Движенья гостьи были хрупки,
и краска схлынула с лица.
Так у нее дрожали руки,
что возгордился я слегка.
Я, что-то важно изрекая,
был по-отцовски нежно тверд:
«Что у вас, девушка, с руками?
Да вы не бойтесь… Я не черт…»
Но, сдув со лба льняную прядку,
не подняла она свой взгляд:
«Я не боюсь. Они с устатку
от перфоратора дрожат…»
И вдруг она чуть покачнулась
и на бок тихо прилегла,
полузаснув, полуочнулась,
но и очнуться не смогла,
А дрожь не отпускала пальцы,
мой гордый вид сведя к нулю,
и шепот на пол осыпался:
«Я лишь немножечко посплю…»
Ее укрыл я одеялом,
с каким-то в сердце колотьем
над ней склонившись, как
над малым
но так измученным дитем.
И вдруг звонок со сладкой
злостью:
«Дежурная по этажу.
Прошу покинуть номер гостью.
Спит? Ничего, я разбужу…»
Я вышел. Мне она навстречу,