— Эээ… я, как ты и говорил, Санёк, изобразил дурачка, — говорил Слава. — Открыл зачётку, положил её перед профессором. Говорю: мол, хорошо же всё устроил! А… пятёрка мне и не нужна. Тройки хватит!
Он прервал рассказ — отправил в рот очередную порцию картошки. Мне вспомнилось, как я сдавал сессии в прошлой жизни. Как приезжал на очередной экзамен сразу после ночной смены (работал во вневедомственной охране) и вот так же раскрывал перед преподавателями зачётку — сообщал, что «тройки хватит». Не все экзаменаторы велись на такой развод. Но на «серьёзные» экзамены я подобным образом и не являлся — готовился к ним основательно. А для сдачи непрофильных предметов (той же философии или БЖД) хватало наглости и уверенного взгляда — на крайний случай годилось «приду в другой раз»: преподы его ненавидели.
— И что он тебе поставил? — спросил я.
Чувствовал: неспроста Слава выдерживал паузу. Он явно получил в зачётку не «удовлетворительно», собирался прихвастнуть этим. По довольному лицу старосты понял, что не ошибся. Поймал себя на мысли, что выслушивал Вячеслава, словно своего сына — взрослого на вид, но всегда «маленького» для меня. Подумал, что действительно воспринимал Могильного и Аверина как больших детей. Пусть они и выглядели здоровенными детинами, но для меня оставались всего лишь юнцами. Да и я парням давно не казался «пацаном из детдома» — в общежитии я занял вакантное место если не их «родителя», то уж точно — «воспитателя».
— Профессор мне говорит: «Вы уверены, студент Аверин, что знаете мой предмет удовлетворительно?» — сказал Слава. — И смотрит на меня так хитро, будто поиздеваться надо мной решил. Ну вот, думаю, зря я в воскресенье с самого утра к ларьку за газетами бегал…
Вячеслав не договорил — он замолчал, взглянул поверх моего плеча. В этом же направлении смотрел и Пашка Могильный. Я обернулся: услышал, как скрипнули дверные петли. В комнату не вошла — ворвалась Пимочкина. Комсорг мазнула глазами по комнате, заметила нас. Шагнула к столу. Сфокусировала взгляд на моём лице. Отметил, что вошла она без верхней одежды — в юбке и блузе. Но пришла с улицы: на волосах Пимочкиной блестели капли влаги — растаявшие снежинки. Света хмурила брови, тяжело дышала (будто не шла — бежала на шестой этаж). От неё привычно пахло духами. Об её настроении чётко говорил побелевший кончик носа.
— Саша! — воскликнула она. — Скажи, что это неправда!
Я положил вилку: за годы семейной жизни научился предвидеть скандалы. В Светином голосе мне послышались не только гневные, но и плаксивые нотки. Примерно таким тоном обычно говорили люди, считавшие себя незаменимыми, когда узнавали о своём увольнении. Похожим образом возмущались и возомнившие себя законными жёнами любовницы, которым указывали на дверь. Уволить Пимочкину я не мог — делать своей любовницей не собирался. Поэтому искренне удивился её словам. А ещё тому, как крепко Светлана вцепилась мне в плечо — будто боялась, что я отвернусь от неё или попытаюсь сбежать, увильнуть от ответа.
— Что именно? — спросил я.
Сквозь ткань футболки почувствовал холод, что шёл от пальцев комсорга.
— Ведь не было же никакого договора?! — сказала Пимочкина. — Скажи мне, Саша, что его не было!
Она трясла меня за плечо, заставляла кивать головой.
Пришлось высвободиться из её захвата.
— Не было чего? — сказал я.
— Так это правда?!
Света сжала кулаки — спрятала внутри них большие пальцы.
Я повернулся к парням.
— Вы понимаете, о чём она говорит?
— Света, что случилось? — спросил староста.
— Нет, я конечно догадываюсь…
Пимочкина не позволила Пашке договорить. Она прижала кулаки к груди. Широко открыла глаза.
— Правда, — выдохнула она. — Саша, как ты мог?!
На шаг попятилась к двери.
— Ты объяснишь нам, что стряслось? — сказал я.
Развернулся к Пимочкиной: устал смотреть через плечо. Посмотрел на её ноги — точнее, на её тапочки. В них она бежала по сугробам?
— Как ты получил у Феликса зачёт? — спросила комсорг.
Словно обвиняла меня.
Я пожал плечами.
— Парни помогли.
Кивнул на соседей по комнате. Те перестали жевать, молчали. Могильный не вставлял в разговор свои излюбленные шутки, Аверин не пытался переключить Светино внимание на себя. Оба этих факта настораживали — в сумме так и вовсе едва ли не пугали. Как и побелевший кончик носа Пимочкиной. Света скандалила редко, но… очень бурно — головная боль после такого представления была гарантирована. Я вертел головой, разглядывая лица студентов. Чувствовал себя глупым и недогадливым: мне казалось, что только я пока не понимал, чего добивалась своим внезапным визитом комсорг.