— Говорят, Захар, что ты все еще на старое капище, к Перуну ходишь?
— А тебе, Охрим, не хочется?
— Не знаю, Захар... — вздохнул старик. — Окрестился я вместе со всеми. А священник говорит, что поклоняться идолам — грех смертный... Давних Богов в проповедях бесами называет. А они молчат... Выходит — его сила? Не те у меня уже лета, чтобы грешить... И так жизнь нас не слишком ласкала, чтобы еще и в загробном мире вечно мучатся...
— А как же наши деды и прадеды? Они же в Давних Богов верили? И что их, как грешников, вероотступников, — всех в ад? Справедливо это?
— У родителей своя судьба и дорога. У нас — своя. Встретимся еще — радость огромная. А нет — пусть простят... Если б я точно знал, что они муки терпят, ничего бы не пожалел, чтобы облегчение им добыть, а так — хоть о себе позабочусь. Да и то — без определенности... — старик еще раз вздохнул. — На волколака на рассвете нужно идти, когда силы ночи уже ослаблены. Тогда он ни человеком, ни зверем, в полную силу не сможет быть. А блеск росы в первом солнечном луче вдвое действие серебра умножит...
Захарий молчал, лишь головой покачивал, и по невозмутимому его лицу невозможно было догадаться: осуждает, или соглашается с побратимом.
— Меч, чьим рукам мыслишь доверить? — чуть погодя спросил Охрим.
— Максиму! — твердо отрубил Беркут. — У меня он не единственный. Если что — обществу не придется сирот кормить!
— Тоже верно, — согласился старый Лис. — Если беды не миновать — то лучше беду с мечом в руках встретить, чем с рогатиной...
Правда, эти слова он прошептал себе в бороду, а вслух прибавил:
— Сегодня Купалова ночь...
Беркут даже вздрогнул.
— Вот старый дурень! Совсем из ума выжил! Как же я мог позабыть?! Ведь в Купальскую ночь силы Зла непобедимы! И, чтоб мне с места не сойти, если оборотень сегодня охотиться не выйдет! Да не на овцу!.. Что делать станем, пень трухлявый?
— А что тут сделаешь? Праздновать молодежи не запретишь... Да и о волколаке договорились молчать, чтоб не вспугнуть... О добром оружии для парней надо стараться. И предупредить: чтобы внимательнее были. И от костров далеко не отходили.
— Была бы моя воля, я и чучело Морены запретил бы жечь. Она и так на нас сердитая. Незаслуженно мы ее обижаем.
— Запретить, наверно, не удастся, а придумать что-то можно. Попрошу своих внуков, чтоб украли его и спрятали. Наплету, что удальцы, совершившие такой чин, будут героями в глазах девушек. Клюнут… А там, глядишь, Морена и в самом деле отблагодарит хлопцев... Так и в традицию войдет. Ловко придумал, а?
Глава 37
Игнат выбежал на окраину села будто ошпаренный. Обида за нанесенную кривду, превратилась в лютую ненависть к приблудному боярину, из-за которого, его — Игната Кравца, обозвали трусом!
«Боярин! Ха! Чудище с волчьим нутром! Оборотень треклятый! — метались в голове парня отчаянные и злые мысли. — Берегись! Сжечь все гнездо! Чтобы и духу от него в наших горах не осталось... А Максим — хорош!.. Вместе росли, вместе отары выпасали... Первого медведя вместе убили. Кто знает, смог бы Максим удержать рогатину, если б я тогда «вуйку» стрелу в глаз не вогнал… Из-за какой-то девки?! Разве ж я ему зла хочу? Ну, сорвалось с языка... Чего так обижаться? Дружбу нашу забыть? Мирослава — красавица писаная, так что? Погибать парням из-за ее карих глаз!.. Тем более что ее бы вызывали из дому. Выманили, связали, чтобы не путалась под ногами. А когда б все закончилось — старики объяснили бы... Нет, не верю я, что она ни о чем не догадывается. Столько лет с оборотнем под одной крышей прожить и ничего не заметить? Для этого слепой надо быть... Не верю, хоть режьте! В нашем доме, чтобы нож кто с места на место переложил, как матушка уже знает, что кто-то его трогал. Да и остальное женское семя такое же...»