— Стрела лучше. Но вервольф невероятно быстр и не даст времени на прицельный выстрел, тем более — на второй…
— Копье?
— Перебьет лапой древко, — покачал отрицательно головой цыган. — Это не медведь, это адское чудовище. У него сила трех медведей, быстрота рыси, а ум человека...
— Что же нам делать? — растерялся Охрим. — Должен быть способ? Неужели только огонь остается?
— Да, — кивнул кузнец. — Сжечь, самый надежный способ.
— Но тогда много невинных людей погибнет...
— А если вервольф уцелеет — пропадут все.
— Топор, — бросил коротко Захар. — В умелых руках бартка* (*гуцульский боевой топор) лучше меча будет, а топорище из вяленой акации и медведю не перешибить.
— Верно, — обрадовался Охрим. — Почему мы сразу не подумали? Конечно, топор! Делай, Михей, бартку! На нее серебра хватит! Правда?
Коваль взвесил еще раз котомку в руке, вздохнул и … кивнул.
— Тогда поторопись. К рассвету, чтоб готов был!
— Еще до полуночи сделаю, — заверил коваль.
— Вот и хорошо... Тогда я в полночь к тебе Максима пришлю, ему и отдашь. И гляди, чтобы о нашем разговоре ни одна живая душа не узнала. С третьими петухами, как все угомонятся, пойдем оборотня бить. Очень важно, чтобы он ни о чем не прознал раньше времени...
— А, если, наоборот? — предложил Михей. — Пусть узнает, что его тайна раскрыта, что общество к схватке готовится? Может, убежит? Переберется туда, где спокойнее?
— Нет, Михей, — твердо ответил Беркут. — Предупрежденный, он сильнее будет, получит время приготовиться. А если живым его отсюда выпустить, сколько вреда другим сделает? Ты сможешь спать спокойно, зная, что чудовище, которое мы могли убить, где-то еще людей пожирает?
Цыган опустил голову. Потом порывисто встал и посмотрел пристально в глаза сначала Захару, потом Охриму, — еще раз кивнул, пошел в кузницу.
Там присел на скамью обок остывающего горнила и задумался.
Уже и старейшины ушли, уже и дети, сообразив, что отцу не до них, убрались в дом, а Михей продолжал сидеть, уставившись в затоптанный глиняный пол, и не двигался.
Уже и солнце спряталось за горой. С запруды стали доноситься голоса молодежи, которая сходилась праздновать Купалу. Зажегся на берегу первый костер, — а коваль все думал. А потом встал и решительно подошел к тяжелой дубовой колоде, на которой была пристроенная наковальня. Взялся обеими руками, кряхтя и сопя, сдвинул ее набок, стал на колени и принялся разгребать в том месте землю. Добыл глиняный горшок с плотно подогнанной крышкой. Поднял и осторожно высыпал все на подстеленную дерюгу. Тут хранился скарб их рода. С прадеда собираемое на черный день добро, чтоб в лихую годину купить детям кусок хлеба. И хоть тех дней было уже достаточно, но как-то обходились, последнего не трогали. Был здесь и серебряный карбованец, самый первый, отложенный про запас, уже черный от времени... Был и кованый браслет, который носила еще прапрабабка Михея, сломанный серебряный нож, украденный кем-то на богатом дворе. И еще кое-какой хлам, не пригодный ни к чему, ценный только серебром. Михей взвесил в руках все свое добро, которое на сегодня равнялось паре лошадей и телеге в придачу — и еще раз вздохнул. Потом решительно смешал с том, что собрало общество, и принялся раздувать огонь.
Глава 39
Бывает мгновение, когда весь мир превращается в подобие театральных декораций, а человек возвышает себя над людьми, над законами и обычаями. Для него уже нет ничего невозможного или запретного…
Проходя мимо двора Беркутов, Игнат вспомнил, что так и не пообедал. Не колеблясь и мгновения, он завернул к дому прежнего товарища, а теперь — худшего врага. Не спрашивая: есть кто дома или нет никого. Да и безразлично это было Игнату. Войдя в горницу, он взял с деревянного подноса, прикрытого чистым полотном, пышный корж, подумал немного, а потом взял и второй. А с миски, также прикрытой полотенцем, ухватил ломоть копченой медвежатины.