— А? Что? Кто здесь? — пробормотал Опанас, через силу, выныривая из глубокого и сладкого сна. Кунице снилось, что он подцепил острогой здоровенного осетра, и Остапу не хотелось бросать такой улов.
— Да, просыпайся ты, одоробло саженное, — просипел кто-то около самого уха. Будто неизвестный стоял перед лежанкой на коленях. — Ну, просыпайся же! Вот еще мне канитель с тобой.
Сон с Опанаса как рукой сняло. Он узнал голос домового Митрия. А тот почем зря не стал бы будить хозяина.
— Митрий, ты что ли? Чего шебаршишь?
— Вставай, Опанас. Плохая ночь! Нельзя спать. На улицу выходи.
Ничего не понимая, Опанас заставил себя поднялся с лежанки. Сел, свесив к холодному полу ноги, обводя сонным взглядом стены горницы. И хоть в сплошной тьме можно было хоть что-либо разглядеть, глаза хозяина и по самым расплывчатым очертаниям легко узнавали привычные вещи. Белесый мутный призрак напротив — окошко, затянутое бычьим пузырем, — белеет от лунного света, играющего на мерзлом снегу. Чуть сбоку — большая темная глыба, это кабанья голова с золочеными клыками — подарок покойного князя. После той последней охоты. Перед походом на далекую Вислу. Охота, на которой Роман Мстиславович едва не простился с жизнью. Стрела Опанаса так и осталась торчать у вепря из глазницы. Князь приказал не вынимать, чтобы память была. И хоть уже почитай шестнадцать годов минуло, как нет больше Романа Мстиславовича, а Куница и сейчас с недоумением вспоминает свой выстрел. Потому что даже Никита Шпак, самый меткий лучник во всем Галицком княжестве, только свистнул, встав на то место, откуда Опанас попал матерому секачу в глаз. А после прибавил негромко:
— Похоже, что сам Перун направлял твою руку, Опанас! Обычному человеку такой выстрел не под силу…
Опанас и не спорил. Поспешно спуская тетиву, он сам не верил, что попадет в рассвирепевшего вепря, несущегося на князя, — слишком много веток было между лучником и целью. Но, видимо, еще нужен был тогда богам Роман Мстиславович. Потому что не приказывал жечь их идолов, и не подвергал наказанию тех, кто продолжал, невзирая на церковные запреты, ходить к старым капищам с подношениями. Вот и отвели смерть. Хотя, что с того: на охоте от клыков зверя уберегли, а спустя месяц, в бою — не защитили. А может, не смогли? В чужом краю — другие боги. К пришлым князьям гораздо менее благосклонные…
— Ты встанешь сегодня, или нет? — потерял терпение домовой и сердито топнул.
Опанас прислушался к звукам ночи. В Предместье было так тихо, что можно было различить привычный шелест Мозолевого потока. Даже псы не брехали по дворам.
— Ну, чего тебе? — пробормотал недовольно. Первая тревога схлынула, а под периной, да прижавшись к мягкому боку жены — и тепло, и уютно. — Если не спится или нечем заняться, иди Орлика вычеши. Гриву ему заплети, или еще чего придумай, а меня не трогай. Только и радости зимой, что за весь год отоспишься. Исчезни.
— Вставай, Опанас, беда грядет, — повторил домовой. Опанас вздохнул. Митрий хоть и мал ростом, но упрямством не уступал самому здоровенному мужику. — Я знаю, я чую... — повторил тот и юркнул в мышиную норку, едва уклонившись от тяжелого сапога, брошенного крепкой рукой.
Опанас перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в волосы жены, приятно пахнущие любистком и мятой, и попробовал опять задремать.
«Беда, беда… Нашел чем удивить, будто до сих пор одно добро вокруг... Вертишься с утра до вечера, как Марко Проклятый в аду, а толку — ни Богу свечка, ни черту кочерга…»
В псарне свирепо, как на чужого, взлаяли княжеские псы. Опанас опять приподнялся. Разбудил таки домовик, теперь не уснуть… Мысли вернулись к прошлому.